Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Просмотр программы назначили в Малом оперном театре днем, чтобы никакого народа в зале не было. Но народ все равно узнал, прорвался – из драматических театров, музыканты, художники – и после конца спектакля устроил овацию Якобсону. Никак его не отпускали со сцены, и комиссия должна была дожидаться, пока это «безобразие» кончится. Затем одного Л. В. посадили в черную Волгу и отвезли в обком партии. И начался разнос. Что это не советский коллектив. Что это буржуазное искусство. Что нет ничего соцреалистического. Что все это ужасно, вредно и т. д. и т. п. И так они разозлили Л. В., что он стал огрызаться. Выступает Головкина: «Когда я увидела “Скульптуры Родена”, то закрыла глаза, так мне стало стыдно». А Якобсон ей: «Тогда сейчас закрой рот. Если ты ничего не видела, то о чем ты можешь говорить?» Выступает Варданян: «Я вообще не могу понять, был ли я на советском спектакле или на капиталистическом? Если с артистов снять костюмы и смотреть только на танец, то узнать советских артистов будет невозможно». А Л. В.: «А вы посмотрите на свой живот. Если с вас снять пиджак, то вы тоже больше будете походить на буржуа, чем на советского человека». Вот так он себя вел неприлично. Неожиданно у него объявился защитник, некто Васильев, входящий, как выяснилось, в Комитет по Ленинским премиям. «Я могу только сказать словами Чацкого: “Не образумлюсь… виноват, и слушаю, не понимаю”. То, что я увидел сегодня, это лучшее из того, что может заслуживать Ленинской премии». Атмосфера накалилась. Глава комиссии Кухарский, словно не слыша этих слов, объявил, что коллектив следует закрыть. Но тут уже взыграл дух патриотизма у секретаря Ленинградского обкома, и он дипломатично осадил москвича [Кухарского]: «Мы очень уважаем приехавшую к нам комиссию, нам лестно такое внимание к нашему новому коллективу. Но мы сами организовали этот коллектив в Ленинграде, и мы сами в состоянии решить, когда этот коллектив закрыть. Подождем до следующей программы. Автора [sic] надо понять и простить, он очень нервничает и поэтому не совсем корректно себя ведет, но, конечно, всю вашу критику он учтет и в новой программе сделает советские вещи». Тогда Кухарский нашел другой способ подписать приговор труппе: «Вы можете оставить его до следующей программы, но выезжать из Ленинграда этому коллективу категорически запрещается».
Ни одного шага из Ленинграда означало следующее: норма – 15 спектаклей в месяц. В течение года все ленинградцы их пересмотрят, и далее сборов не будет. А не будет сборов – не будет площадок для выступлений. А негде будет выступать – труппа сама закроется. Поэтому к борьбе за постановки прибавилась борьба за гастроли коллектива [Якобсон И. 2010: 15–16].
Якобсон понимал, что в условиях, когда «Хореографические миниатюры» фактически находились «под домашним арестом», так как им было запрещено гастролировать за пределами Ленинграда, труппа была приговорена к медленной смерти. Подобно Фее Сирени в «Спящей красавице», которая смягчает смертельное проклятие злой Феи Карабос столетним сном для маленькой принцессы Авроры, секретарь Ленинградского горкома партии смягчил требование о немедленном закрытии труппы до ограничения выступлений только в пределах города. Якобсон выполнил это постановление, смело настояв на встрече с самой министром культуры Фурцевой. Добившись встречи, он отправился в Москву, чтобы умолять ее лично увидеть труппу и решить, можно ли отменить это «эмбарго». Она отказалась.
Хотя нет никаких свидетельств того, что Якобсон когда-либо объяснял враждебность Фурцевой к нему антисемитизмом, в СССР было широко известно, что она активно участвовала в ряде антиеврейских мероприятий, включая составление секретных списков евреев, подлежащих планируемой депортации на остров Шпицберген в Норвежском архипелаге, и уменьшение квоты на прием еврейских студентов в университеты СССР. По некоторым данным, в 1969 году она также стояла за «секретным приказом» о «борьбе с засильем лиц еврейской национальности в советской музыке» [Miller 1984: 89].
В то время как Якобсон являлся хозяином нового мира, который он строил в репетиционных залах, чиновники коммунистической партии усиливали для него ограничения в мире за пределами этого убежища. Он боролся с их самодурством, призванным поставить его новую труппу на колени в финансовом отношении, чтобы она была вынуждена самораспуститься. Серия личных писем, которые он написал своей жене в июле 1972 года, когда она отдыхала от переутомления в санатории в украинском городе Львове, а он находился в Ленинграде, работая с труппой, свидетельствует о психологическом напряжении, вызванном тактикой запугивания, которую применяли к нему чиновники. «На нашей премьере “Города” и “Симфонии бессмертия” [1972] не появился ни один партийный босс, – писал он. – И не было никакого интереса к рождению великих советских героических эпосов и свержению капиталистического образа жизни в “Городе” Мазереля», – продолжал Якобсон, язвительно упоминая о незаинтересованности высокопоставленных партийных чиновников даже в просмотре произведений, темы которых должны были их радовать, но которые их подчиненные хотели запретить.
Маленький танцевальный коллектив, которому советская власть позволила возникнуть, производил фурор как смелостью своего репертуара, так и популярностью у зрителей. Якобсон с восторгом писал Ирине о том, что «Хореографические миниатюры» собирают большую аудиторию, тепло принимаются, билеты на будущие программы продаются все активнее, доходы поступают, поступило приглашение выступить на престижном городском фестивале «Белые ночи». Но за этой радужной картиной уже видны силуэты надвигающихся проблем. До этого момента Якобсон не рисковал переступать черту политического протеста. Он принадлежал к поколению, пережившему самые страшные сталинские чистки, и знал об опасностях, связанных с советской системой. Однако теперь он решил рискнуть и высказаться ради выживания своей труппы. В последние месяцы 1972 года Якобсон написал письмо генеральному секретарю Центрального комитета Коммунистической партии товарищу Л. И. Брежневу. Он начинает письмо так: «Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Чрезвычайные обстоятельства заставляют меня к Вам обратиться». Затем, совершая беспрецедентный акт написания письма верховному лидеру Советского Союза, он не только излагает свои достижения как балетмейстера, но и упоминает лихорадочные попытки противостоять ему и замолчать работу его труппы, которую он называет «подлинно советским искусством».
…нас пытаются искусственно скомпрометировать. Люди, действующие против нас, пытаются нас обвинить в каком-то модернизме, западничестве и эротизме. Это злобные измышления наших врагов. Мы создаем искусство по-настоящему советское. Это не что иное, как травля. И продолжается она уже
