Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Сидевшие на нартах или на снегу вскакивали; расступаясь, люди грудились, образуя сплошную стену; со всех сторон, даже очень издалека, решительно сдвигался народ — бегом, толкаясь, подпрыгивая, чтобы увидеть его. Лица, лица и лица… И, несмотря на полную растерянность, Косчэ-Ханидо невольно улавливал выражения этих лиц и, больше того, различал слова, а если не слова, то тон разноязычных голосов. Все было разное — и лица и голоса. Одни вздыхали так облегченно и радостно, что-то говорили и даже выкрикивали, что парня бросало в жар. Лица у этих людей светились или немели от глубоких и добрых чувств. Другие, наоборот, узили и косили глаза, перебрасываясь словами, тон которых говорил о чем угодно, только не о восхищении богатырем.

Третьи — еще хуже: кривили губы или вдруг отворачивались, открыто насмехаясь над парнем. И от этого у Косчэ-Ханидо леденело сердце. Но такая резкая разница, пестрота людских чувств быстро уравновесила Косчэ-Ханидо. Тем более что он успел понять сложную истину: единого к нему отношения и быть не могло. По разным причинам ему завидовали, по разным ухмылялись и насмехались, и радовались его приезду, его судьбе тоже по разным причинам;

неодинаковым было восхищение пареньков-юкагиров и старцев ламутов… И стоило Косчэ-Ханидо вот так уравновеситься, как сразу к нему вернулось и самое необходимое — самообладание.

Он быстро смекнул, почему Пурама сворачивает не налево, к жилью Куриля, а направо — к тордохам родного юкагирского стойбища. Сейчас произойдет самое неприятное и самое опасное — встреча с шаманом Какой. Конечно, шаман не решился поставить ярангу рядом с жилищами Куриля и других богачей. Он остановился в стойбище юкагиров. Почему в стойбище юкагиров? Ловчит, двуногий волк…

Толпа имеет чутье. И хоть не всегда безошибочное чутье, но сейчас она догадалась, куда и зачем направились эти два юкагира, теперь известных в одном ряду с Курилем. Настоящей лавиной рванулась толпа вслед за упряжками.

Кака и Амунтэгэ нынче не были пьяными. И тому была неожиданная причина.

Старый дурак Амунтэгэ, прослышав, что людей будут брать на войну, утром засыпал себе глаза табаком. Муки он скрыл даже от друга Каки, который долго спал после пьянки, но потом сообщил ему, что ослеп. Он действительно плохо видел. И вот Кака остался тоже без глаз, потому что глаза приспешника были и его глазами. Шум толпы сильно насторожил Каку. Но он не знал и не увидел, выглянув из тордоха, кто именно приехал — поп ли, исправник ли, а может, чиновники русские. О Косчэ-Ханидо он не подумал: не может же быть, чтобы так встречали парнишку… Но толпа приближалась к тордоху — и тут сердце его оборвалось: не казаки ли едут за ним?

Кака отскочил от двери, когда увидел две однооленные упряжки и сидевших на нартах Пураму и ошаманенного сына Нявала. "Неужели и впрямь при народе бить будет? " — с ужасом подумал он, вдруг представив себе, чем это может кончиться. Он не выдержит унижения, что-то крикнет, и тогда толпа рассвирепеет…

Никакого уговора с Курилем насчет этой встречи с Какой у Пурамы не было. Но он не зря ощупал мешок, привязанный к нарте Косчэ-Ханидо, когда парень спал перед дорогой. Пурама понял все и знал, что надо делать.

Народ затих в ожидании, когда упряжки остановились возле самой двери тордоха. Было слышно только дыхание сотен людей да хруст снега под их ногами.

Не глядя ни на кого, Косчэ-Ханидо отвязал мешок, и они вдвоем с Пурамой тотчас скрылись в тордохе.

Шаман, напялив шапку до самых бровей и спрятав под нее уши, стоял за очагом, ухватившись рукой за сускарал: он уже получил оплеуху и знал, что надо за что-то держаться. Однако произошло вовсе не то, чего он ждал.

Косчэ-Ханидо даже не поднял на него глаза. Он развязал мешок и бросил под ноги шамана волка, исполосованного ножом.

— Это твой самый сильный и самый злой дух-келе, — сказал он и, не задерживаясь, быстро вышел наружу.

Немыми, ничего не понимающими взглядами встретила толпа Косчэ-Ханидо и Пураму. Что произошло? Что могло так быстро произойти — без разговоров, без малейшей задержки? Может, парень бубен ему вернул?.. И как только юкагиры сели на свои нарты, сверхлюбопытные храбрецы не выдержали и решительно отдернули дверь-занавеску.

Шаман стоял посреди тордоха, Амунтэгэ был за пологом. Возле ног шамана не было ничего, и ничего подозрительного вообще нигде не было. Но ведь Косчэ-Ханидо вошел с тяжелым мешком, а вышел с пустым!.. Что-то все-таки произошло: не случайно же Кака стоит посреди тордоха вроде деревянного идола, врытого в землю.

Белый тордох Куриля был не то что большим, а громадным, невиданным. Под его куполом можно было поставить четыре бедняцких тордоха и еще один сверху, над этими четырьмя. Да этого мало — сзади была прилажена пристройка, вроде большого крытого выхода. Косчэ-Ханидо только взглянул на это невиданное жилище и обомлел: он сразу определил, что каркас обтянут не меньше чем пятью слоями ровдуг, и, конечно, новых ровдуг. В уме моментально мелькнули числа: одной ровдуги хватит на три бедняцких ровдуги, а пять раз по три выйдет пятнадцать. Пятнадцать жилищ из одного! Это же целое стойбище!

Косчэ-Ханидо рывком выхватил из-за пазухи шкуру волка и, поспешно отдав ее старикам юкагирам, смело зашел в тордох. Сердце у него колотилось. В глазах стояли два несравнимых жилища — вот это, огромное, новое, богатое и красивое, и жилище родного отца. Болотная грязная кочка возле чистенького холма.

Шкуру старики юкагиры осмотрели со всех сторон. Обычай охотиться на волка перед свадьбой существовал не у одних юкагиров, и особой славой волчатников пользовались ламуты. Поэтому старики юкагиры поспешили передать шкуру гостям, чтобы не было никаких кривотолков. Придирчивые мужики-ламуты с видом больших знатоков немедленно вывернули ее и стали рассматривать белую кожу так, будто решалась судьба девушки — вышивальщицы бисером: не нарушен ли многоцветный узор хотя бы одной, плохо подобранной бисеринкой. О проколе и говорить нечего — это настоящий позор. Малейший кровоподтек, царапина, ссадина считались таким изъяном, который навсегда опорочит жениха, какими бы иными достоинствами он ни обладал. А изъян найти многим хотелось. У Косчэ-Ханидо были соперники — двенадцать отвергнутых Халерхой индигирских и алазейских красавцев. И были эти соперники не простыми парнями, а детьми богачей. К шкуре со всех сторон тянулись руки. И — о, боже, что бы произошло, если б Косчэ-Ханидо отдал шкуру того волка, которого он подбросил шаману! Смысл такого подарка богачи раскусили бы сразу, но для простого люда шум подняли бы иной: прикинувшись простаками, жениха опозорили бы как охотника и обвинили его в глумлении над живым существом. Этого бы хватило, чтоб расстроить свадьбу, не пустить юкагира в острог на учебу и сбить с Куриля спесь. Но, слава богу, на белой оскобленной коже никто не мог различить даже признака порчи. Тогда шкуру вывернули и стали пальцами разгребать шерсть — от шеи к хвосту.

— Я вижу, гости-ламуты вшей ищут, — раздался голос Ланги. Старик сказитель знал не один случай, когда пустяк, чепуха круто меняли судьбу людей.

И ламутам, чтобы не ссориться, пришлось отступить. Молодые богачи во главе с парнями-ламутами тихо подались назад, а пожилые передали шкуру Ланге, громко сказав:

— Пусть женится парень. Волк усыплен или нартой, или вовсе руками.

А Косчэ-Ханидо тем временем сидел на оленьих шкурах и был ни жив ни мертв. Куриль его не встретил приветствием: "Мэколдэк?" [110] — показал рукой, куда следует сесть, и продолжал возбужденно разговаривать с Ниникаем, который сидел против него с опущенной головой. В тордохе больше никого не было, но Косчэ-Ханидо не глядел на богачей и не слушал их разговора. Он был потрясен богатством своего второго отца. Очага в тордохе не сооружали, но и без него тут было так тепло и так тихо, что совершенно пропадало представление о тундре, морозе, о существовании стойбищ, опасных зверей, каких-то убогих жилищ, даже толпы людей, собравшейся будто не возле тордоха, а где-то вдали, в ином мире. Весь пол до самых дверей был застелен пестрыми оленьими шкурами.

Четыре огромных полога, один из которых был сшит только из белых шкур, оставляли еще очень много свободного места. Белый полог, предназначенный для попа, был приоткрыт, и Косчэ-Ханидо видел внутри его стол-короб, застеленный толстой материей с бахромой, на котором в серебряных подсвечниках горели толстые свечи. Сверху, с онидигила, спускался витой ремень, а к ремню был подвешен узорчатый круг тоже с горящими свечками. Между пологами и по сторонам тордоха стояли огромные сундуки, окованные железными полосами.

Лачидэдол был высоким, широким и длинным, а над ним на могучих крюках-сускаралах в два ряда висели медные, до блеска начищенные чайники и котлы. На самом же лачидэдоле тоже стояли подсвечники, только свечи в них сейчас не горели. Сам Куриль был одет в новую белую доху, перед которой украшал орнамент из разноцветного меха и рыбьей кожи, да еще был расшит сверкающим бисером… Косчэ-Ханидо переживал чувства полнейшей растерянности и отчаяния. Никогда в жизни, ни во сне после вечерних сказок, ни в мечтах о счастье, он даже не приближался к тому миру, в который попал наяву…