Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Лачидэдол был высоким, широким и длинным, а над ним на могучих крюках-сускаралах в два ряда висели медные, до блеска начищенные чайники и котлы. На самом же лачидэдоле тоже стояли подсвечники, только свечи в них сейчас не горели. Сам Куриль был одет в новую белую доху, перед которой украшал орнамент из разноцветного меха и рыбьей кожи, да еще был расшит сверкающим бисером… Косчэ-Ханидо переживал чувства полнейшей растерянности и отчаяния. Никогда в жизни, ни во сне после вечерних сказок, ни в мечтах о счастье, он даже не приближался к тому миру, в который попал наяву…

Одичавшего в одиночестве парня стало быстро душить желание выскочить из тордоха, из этого неправдоподобного мира и убедиться, действительно ли есть небо над головой и земля под ногами. Но он чувствовал, что стоит оказаться на воле, как родится нечеловеческая, неудержимая страсть вскочить на нарту — чья бы она ни была — и гнать, гнать оленей, гнать куда глаза глядят, лишь бы очутиться как можно дальше от Соколиной едомы. Там, в глухой тундре, в чужом или родном тордохе, он опомнится, обдумает все, что увидел, разглядит с новой стороны и уж тогда примет решение, как дальше жить… Но Косчэ-Ханидо сидел и не двигался. Потому что вместе с этим желанием в нем исподволь пробуждалось смелеющее любопытство. Ведь тордох Куриля настоящий, и сам Куриль разнарядился не во сне, а в жизни. Что, если все молчаливо вынести и стерпеть, сколько удастся, однако разглядеть этот мир поближе и поподробней?

А вырваться из него можно в любой момент…

От горящих свечей рябило в глазах, но Косчэ-Ханидо продолжал глядеть только на пляшущие вверху огоньки. Он глядел неотрывно и чувствовал, что старается не видеть пестрых шкур, которыми был внакат застелен весь пол тордоха. Он сидел на этих шкурах — и они, словно горящие угли, жгли ему зад, обтянутый штанами, чужими штанами, тому же Курилю принадлежащими. И все-таки он не вытерпел — произнес слова, которые давили горло и сами собой просились ему на язык, не вслух произнес, про себя: "Тинальгин… Куриль — это Тинальгин, только умный, не одуревший… Сколько шкур берег! А про нас не вспомнил. Нам ведь и двух хватило бы…"

Косчэ-Ханидо было не до разговора двух богачей — хозяина и Ниникая. К тому же он ничего не знал о скандале, происшедшем вчера на сходке, не знал, почему и как Ниникай появился в этом тордохе из сказки. Но чукча следил за Косчэ-Ханидо. И то ли он заметил бледность его лица и бешенство в щелках глаз, то ли чукотским чутьем уловил что-то неладное, только он приподнял голову и сказал сквозь зубы, прерывая речь Куриля:

— Сиди. Молчи и слушай. Мы о тебе разговариваем…

Они, однако, прямо не разговаривали о нем. Да и вообще они только сошлись.

До приезда Косчэ-Ханидо произошло вот что. Куриль в своем праздничном одеянии, на виду у всего народа сам направился к Ниникаю, вызвал его, не заходя, правда, в ярангу.

— Мне говорить с тобой нужно, — сказал он. — Ты должен знать, чего не знаешь. Пойдем ко мне. Сейчас.

При таких обстоятельствах и на таких условиях хорошо отоспавшийся Ниникай молча зашагал рядом с Курилем. Одет он был не по-праздничному, просто, но чувства веселого любопытства и большого удовлетворения светились в его лице, и он этого не скрывал перед толпой…

До появления Косчэ-Ханидо они только успели выяснить, что каждый из них ожидал от другого в самом начале дружбы. И это было сплошным враньем: каждый силился доказать — вот, мол, каким я был еще тогда, о чем думал. Ни о чем подобном они в те далекие времена просто не могли думать — они сошлись на неприязни к дикости и темноте, а размеров всеобщей беды юкагиров и чукчей не видели, в борьбу со злом только втягивались — особенно Ниникай — и решительно не представляли, куда эта борьба их заведет. Конечно, в торге о прошлом у Куриля "товар" был куда заметней. Однако и Ниникай не падал духом: если уж юкагирский король так унизился перед ним — при всем народе позвал к себе, то, значит, он тоже чего-то стоит.

— Ладно, Афанасий Ильич. Давай прежнее отсечем, — наконец предложил Ниникай перейти к делу. — Хорошо, ты окрестил тундру, победил шаманов, и тебе сказали: принимай полную власть…

— Кто мне сказал? — взъерошился Куриль, не дав договорить. — Сам я себе это сказал.

— Нет, давай так, как в жизни может произойти: исправник позвал тебя и сказал.

— Ты, Ниникай, слов моих не понимаешь, — опять прервал его разнаряженный хозяин. — Я сам себя позвал!

Ниникай убрал со лба челку волос и уставился на Куриля так, будто увидел его впервые.

— Это что-то новое в разговоре, — сказал он с настороженностью в голосе. — Или старое? Если старое, вчерашнее, то я ухожу.

— Правильно: новое. Только я знаю, где что говорить можно. Это ты выскакиваешь на народ и орешь так, что слышно не только в острогах, но и в самом Якутске… Да, называй меня кем хочешь: юкагирским исправником, здешним царем — не обижусь. Но я сделаю так, что со мной все будут считаться. Только считаться по-настоящему, а не как сейчас. Со мной будут советоваться, меня будут убеждать и просить. Но не распоряжаться мной и моим народом.

— Так… — протянул Ниникай, улыбаясь и поглядывая на Косчэ-Ханидо: мол, смекай, куда дело идет. — У тебя, значит, новая тайна. А скажи, Афанасий Ильич: если я такой глупый, болтливый, зачем же ты мне-то ее раскрываешь? Вот ему одному, приемному сыну, и сказал бы губами в ухо!

— Тебе говорю со смыслом. После вчерашней сходки, на которой ты топтал меня перед людьми, тебе осталось идти дальше — топтать меня вместе с исправником и, может, вместе с царем. А я не хочу, чтобы ты в тюрьме оказался. Смелые люди должны по тундре ездить, а не в каменном доме сидеть.

Влияние твое на чукчей и на юкагиров большое. Вот я и хочу, чтобы ты мне не вредил, а по возможности помогал.

Ниникай замер в ожидании новостей, хотя и не верил, что услышит что-то невероятное. Ну, а угроза его не пугала, да она и не была новой.

— …Двадцать снегов назад, Ниникай, я сидел на камланиях с закрытыми глазами. Люди думали, что я сплю. А я спал, спал, да и растоптал шаманство.

Последние годы я больше с богачами, купцами и русскими начальниками нюхался, и ты решил, что я забыл, из какого я рода… Правда, я проглядел вот этого умного дурака! — Сверкающий бисером Куриль кивнул лысой головой в сторону Косчэ-Ханидо. — Я из-за него даже хотел задушиться — так мне было досадно.

Он же мне обрезал обе постромки! Ты еще не понимаешь, какое дело погибло бы из-за тебя?

— Я? Я… постараюсь понять, — вскинул свои острые брови Косчэ-Ханидо. — Новостей слишком много — я думать не успеваю. Видно, я жил в слишком маленьком тордохе, чтобы большие мысли понимать с половины слова.

— Хватит вспоминать прошлое! — одернул его Куриль. — Не было этого прошлого… Ке! Слышишь меня? — позвал он жену. — Принеси-ка нам три миски с мясом и чаю.

— Сейчас принесу! — отозвался услужливый голос из пристройки к заднему выходу.

— Так вот, Ниникай, — продолжал Куриль. — Сегодня ночью ты полежишь с открытыми глазами, поставишь рядом свою смуту и мою смуту и от тайного разговора с Косчэ-Ханидо ты откажешься.

— Не знаю. Сначала тебя послушаю, — честно сознался чукча.

Они замолчали: колыхнулась тяжелая занавеска, незаметно прикрывавшая выход, и в тордохе появилась жена Куриля.

Еду готовили во втором, малом тордохе, поставленном сзади большого, туда и вел другой, огороженный и утепленный ход. Значит, хозяйственный угол — лачидэдол — здесь стоял так, для глаз.

Жена юкагирского головы была женщиной пожилой, но не знавшей никаких особенных тягот и потому расцветшей к старости, когда улеглись муки бесплодия. Большинство северянок уже на пятом десятке становятся некрасивыми — лица и шеи их покрываются сетью морщин, руки скрючиваются, будто злое чудовище незаметно, ночами, что ли, мнет их кожу, выкручивает суставы. Лицо Ярхаданы Куриловой испещрили тоже морщины, только хорошая пища, постоянная жизнь в тепле, а не на ветру не позволили им стать глубокими трещинами. Ни один зуб у нее не выпал, и щеки не провалились, скулы не выпирали. Она много лет уже умывалась с мылом, и лицо, наверное, поэтому было чистым, опрятным. И руки у нее не одряхлели. Спокойствие, доброта, уравновешенность светились в ее чуть великоватых глазах. Она была мягкой, какой-то уютной женщиной. Сегодня она разнарядилась под стать знаменитому мужу: домашняя пестрая шубка с орнаментом была оторочена горностаями с черными хвостиками, на шее — снизок в десять черных тяжелых бус, на запястьях — резные браслеты из мамонтовых клыков, а камусы сплошь усыпаны бисером. Косчэ-Ханидо от изумления даже рот раскрыл. Следя за тем, как Ярхадана ставит на пол доску с едой, он почему-то подумал: какое же это было бы счастье на всю жизнь, если бы вот такая женщина хоть один раз в детстве пришла к нему в полог и рассказала сказку! Но стоило жене Куриля выпрямиться, повернуться спиной, и Косчэ-Ханидо тут же увидел свою мать, любимую до безумия и до безумия жалкую.