Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Зачем мне кость! Я не собака! — оскорбился Кака. Он бросил ее обратно на доску, повалив сразу стакан и бутылку.

— Возьми, я сказал! — сверкнул глазами Куриль. — Грызи ее. И думай. Я буду к тебе приезжать, а ты будешь показывать мне эту кость. Если она пропадет, я буду знать, что ты забыл мое последнее предупреждение. Я все слышал, что ты шептал моему сыну, сволочь! — Он так стукнул своей пухлой рукой по доске, что вся посуда подпрыгнула и загремела.

Кость опять оказалась возле шамана.

— Куриль, — вступил в разговор Ниникай. — Я вчера разговаривал с Мельгайвачом. Он ждет русских. Хочет, чтоб они ему жалобу написали. Решил забрать у Каки свой табун. Надо помочь ему. Сайрэ — его сын — должен жить побогаче…

— Олени мои! — рявкнул Кака.

— Врешь. Не твои. А тридцать шкурок привез? Или нет?.. Расплачивайся. А потом уходи с нашей дороги: мы раздавим тебя.

— Но сперва я убью вот этого выродка, — остервенел Кака, пальцем показывая на Косчэ-Ханидо.

— О-о ты какой! — отшатнулся Куриль. — Значит, не зря шептал — все-таки крови хочешь?

— Мы с тобой враги, Куриль. На всю жизнь. Но мы взаимно связаны. И ты тоже иди на уступки. Не трожь мой табун и поклянись новой верой, что позволишь мне шаманить по-прежнему, и тогда я не трону его и буду нем, как налим.

— Так. Не ошаманил и ставишь условия? Кровь или уступки? Хорошо: если ты так, то и я так. Ханидо! — крикнул Куриль. — Что стоишь — у него нож в руке!

— Какой нож? — вздрогнул Кака, не сообразив, что надо скорей оглянуться.

Ханидо прыгнул, повалил шамана спиной на шкуры, моментально придавил коленом одну его руку, а вторую руку начал крутить, вставляя в кулак шамана нож.

— Ниникай, Пурама, зовите народ, откройте дверь! Он хотел убить меня!

— Куриль, подожди. Останови. Что ты делаешь! — трепыхался Кака. — Я согласен на все. Останови…

— Нет. Хватит. Мне надоело. Я должен убрать тебя.

— Пожалей, Куриль… Ноги буду лизать… — И он зарыдал.

— Ладно, — смягчился Куриль. — Прекратим.

Приподнявшись, Кака закрыл руками лицо и спрятал голову между колен.

Наступило молчание. Шаман был сокрушен. Куриль между тем взял бутылку и стал наливать водку.

Под бульканье водки Кака тихо проговорил:

— Не думал я, что ты на такую подлость способен… Я подлый, но и мне далеко до тебя.

— Ты меня с детства помнишь, Кака. Это вот Ниникай дрался. А я за всю жизнь никого не толкнул. Но теперь вижу, что зло языком не перешибешь. Силой буду давить. Выпей, забирай кость и вон с моих глаз. Во второй раз я доведу до конца дело.

Кака ушел, даже не вытерев рта и не оглянувшись; кость он засунул в карман на ходу. Сразу вслед за ним ушел и Ниникай, узнавший от Куриля больше, чем думал узнать, и не захотевший продолжать прерванного разговора.

Исчез и Пурама.

Властелин тундры остался один на один с молодым богатырем, своим преемником.

— Ч-черт! Времена наступили… Говоришь, что не хотел говорить, делаешь, что не собирался делать. Ни голове, ни ногам отдыха нет, — пожаловался он. — Ты, Ханидо, согласен жить такой жизнью, какой живу я? А-а, не отвечай: согласен не согласен — придется. Я начал с сомнения в силе шаманов. А к чему пришел? Слышал, о чем спорил я с Ниникаем? Не забыл, что шаман говорил тебе в ухо? Ты начинаешь с ненависти ко всякому злу, сразу и действуешь. А чем кончишь? Подумай! Сто раз подумай. Боюсь я, что ты раньше времени шею сломаешь. Зла много, и зло разное. Разберись, с каким злом как надо бороться. Юкагирский род и так вымирает. Уполовинились наши стойбища. К погостам подходить страшно. Сделаешь шаг неверный — зло объединится и восторжествует. Но торжествующее зло мстительно и пощады не знает. Не всякий совет принимай, не всякому разговору верь. Нетерпеливых людей развелось нынче много. Почему не сказал мне, что собираешься волка подкинуть Каке? Послушал Ниникая и Пураму? И чуть за ножи не схватились?

Дверная занавеска заколебалась, и в тордох просунулась голова Пурамы.

Куриль, тяжело шагавший взад и вперед от хозяйственного угла до самого большого сундука, остановился.

— Мне у ихнего жилья стоять, как казаку? — спросил Пурама. — Помоложе есть люди. Я ушел.

Куриль не ответил, но помрачнел и задумался. Шурин открыто грубил, напоминая о своей свободе и силе.

— Да… Но где же поп? — вдруг спросил Куриль самого себя. — И посыльные не возвращаются… Адо, иди во второй тордох. Еды много — ешь, что хочешь. И ложись там спать. Вечером, может, к невесте своей зайдешь? Да, зайдешь. Так надо: народ этого ждет.

— Дядя Апанаа, — спросил Косчэ-Ханидо. — Нельзя ли… как это сказать… Ну, чтоб я сам решил, жениться мне или нет.

— Совсем отказываться ты не можешь. Сейчас не можешь. Время тяни. Я ей сказал, что будет только помолвка. Посмотрим… Но народ ждет, и ты сегодня должен встретиться с ней.

— Хорошо, — сказал Косчэ-Ханидо и вздохнул.

Он живо поднялся. Однако выходов из тордоха было два, и он спросил:

— А мне… через какую дверь сюда заходить? Можно я буду ходить через заднюю?

— Вот это мне нравится! — похвалил Куриль. — Мне нравится твоя скромность и твоя затаенность. Но ты можешь входить и выходить, в какую посчитаешь нужным. А когда можно, когда нельзя — об этом тоже сам будешь догадываться. Только постарайся всегда быть под рукой, чтоб не искать.

— А во втором тордохе есть полог, хоть маленький, где бы я мог оставаться один?

— Есть. Там все устроено. Да, постой. Вот еще что скажу. Мы тогда… волосы тебе как попало обрезали. Видно, что косы были. Я пришлю человека — пусть обровняет. Пураму придется просить. Но вы осторожно там, чтобы мерзлый комар не услышал, а то оживет и полетит… И потом… надо все вымыть — лицо, голову, шею, руки и ноги. Чтобы не потом пахло, а мылом. Кеша… ну, значит, поп Иннокентий, чтоб не сказал Синявину, что ты — дикарь.

Косчэ-Ханидо нахмурился, помрачнел. Богатырь, воспитанный по-старинному, должен мыться? Куриль понял его и продолжал:

— Теперь многие юкагиры моются. Времена переменились. Я похож на женщину? А я давно пеной моюсь. И Ниникай давно. Русские и американцы нас за глаза неумытыми называют. А это — презрение. И новая вера требует, чтобы каждое утро мочить лицо.

Шумно вздохнув еще раз, Косчэ-Ханидо закрыл глаза н покачнулся: стало быть, назад пути нет. Его, сына Нявала, значит, и в самом деле поворачивают к новой жизни, забирают из одного мира и переносят в другой? И он согласился? Мыться водой и пеной… К чему он только не привыкал! Он и ушел в глубокой задумчивости, но тут Куриль громко шлепнул себя ладонью по лбу.

— Господи! Я ум потерял. — Он расширил глаза и повернулся к белому приоткрытому пологу, за которым висела икона, только сейчас замеченная Косчэ-Ханидо, стоявшим как раз напротив. — Умывания не было. Обряд не соблюли. Господи! — Куриль перекрестился. — Забыл. Как же так? А? — Он пристально глядел в лицо приемному сыну, будто Косчэ-Ханидо был в это утро здесь и не напомнил ему. — Не успеваю… один. Ведь предусмотрел, что народ веселиться должен, костер и игры всякие… А про это забыл. Прости меня, бог Христос!

— Но дядя Апанаа только сейчас говорил, что юкагиры моются, — заметил Косчэ-Ханидо.

— Моются! Кто моется, кто забывает. А чукчи совсем не моются. Да разве в том дело! Надо было всем сказать. Чтоб обряд получился. Чтоб намочили даже грудным детям лица. Вот почему нет божьего человека. Я забыл, а бог не забыл. Как крестить тундру, если народ грехи перед ним не смыл? Вот же беда какая.

По телу Косчэ-Ханидо пробежала дрожь: неужели все это правда — бог ждет, пока тундра умоется?

Одна тревога оттеснила другую. Хоть голова юкагиров по-настоящему и не верил в нового светловолосого бога, он все-таки призадумался. И в самом деле: народ в честь него не умылся — и поп приближаться не хочет.

Но где Кымыыргин? Где другие посыльные?

Как только Косчэ-Ханидо ушел, появился Чайгуургин.

Голова восточных чукчей ярангу свою поставил рядом с тордохом юкагирского головы. Это, правда, была уже не яранга, а жилье, похожее на тордох. Чукча велел приподнять жерди, развести их пошире и связать по-юкагирски. Верх обтянул не двумя, а четырьмя ровдугами. И так же, как у головы юкагиров, пол весь застелил шкурами, а в чоттагине поставил стол, на котором зажег целый костер свечей. Пять больших пологов соорудил он. и один из них, самый богатый, в котором висела икона и для тепла горело два жирника, тоже вроде бы предназначался попу. Нет, голова чукчей вовсе не собирался перетягивать к себе попа. И чтоб в этом не было сомнений, он надел простую доху. Лишь рукавицы из белых камусов должны были отличать его от других богачей: в его руках власть. Богатый же полог он устроил с расчетом, что это станет известно попу. Понимал голова чукчей, что надо напоминать о себе, решительней прибиваться к тем, кто крупные и успешные дела разворачивает.