Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Все началось еще с середины дня, когда женщины взялись свежевать забитых оленей. В жилищах и возле них заполыхали костры, все кругом утонуло в запахах дыма и вареного мяса. И запахи эти не пропадали до самой глубокой ночи. Дело в том, что протрезвевший шаман Кака, узнав о щедрости юкагирского головы, тоже приказал пригнать из своего табуна два десятка оленей. Однако распорядился: мясо отдать собакам, которых было здесь великое множество.

Куриль взбеленился, услышав такую новость. А что он мог сделать: не его ведь олени! Но он все же нашелся. Его пастухи отобрали в табуне Куриля самых худых, старых и болезных оленей, пригнали их и забили. Это мясо отдали собакам, а жирные олени шамана попали потихоньку людям в котлы. Народ дорвался до вольного мяса — и все возбужденно метались, не успевая есть и пить, кромсать туши, таскать лед и хворост. Водку купцы сначала придерживали, надеясь на хороший барыш: народ, мол, начнет приставать, и во всеобщем азарте и беспорядке можно будет ловко сгрести пушнину. Куриль, однако, почуял беду — и вскоре стало известно, что купец Мамахан срочно пригнал две нарты с бутылками и чохоном и намеревается раздать водку без платы. Ничего не оставалось приезжим купцам, как пустить свой товар за полцены…

В разгар суматохи, когда день угасал, через все стойбище потянулись огромные табуны оленей. Это Куриль распорядился ошарашить, ошеломить богачей, особенно приезжих деляг: мол, знайте наших, имейте расчет, с кем вы собираетесь делать дела, мол, Улуро — центр всех тундр — богатством не удивишь. И тысячи его оленей заполонили все пространство между жилищами. А народ просто терял голову от обилия мяса, от щедрости богачей, ото всего, что творилось вокруг.

И пошло, и поехало…

Малые дети бедняков, наевшись до отвала, заснули, будто убитые, освободив счастливых родителей. А дети постарше стеклись к косогору кататься на санках, и так катались они, что гудела гора, а от криков и звонкого говора даже в стойбище дребезжало в ушах.

Был уже март, и в жилах молодых людей, успевших перезнакомиться или знакомых давно, бурлила горячая кровь. Парни и девушки, будто по давнему сговору, еще при солнечном свете покинули стойбище — они увязались за табунами оленей, которых медленно гнали пастухи Куриля. Все слегка пьяные, крикливые и подвижные, они быстро отстали от табунов, как только стемнело.

Ватаги распались. Там, в тундре, избавленные от родительских глаз и не боясь быть застигнутыми даже волками, парочки потеряли друг друга из виду. И было им хорошо и уютно на воле под звездами; прямо на снегу предавались они порывам любви и страсти.

А к тому времени, когда молодежь начала возвращаться, в стойбище шла гульба — повальная и безбожная, если, конечно, иметь в виду, что северяне тогда не знали, что бог Христос до своего воскрешения тоже любил хлебнуть и облапить женщину. Встречнева луна хоть и не была в этот раз голодной, но и жирной она не была, и простой люд быстро хмелел и быстро дурел, дорвавшись до дешевой горькой воды, крепкого табака и совсем дармового мяса.

Растревожились поначалу души — завязались жаркие, до хрипоты разговоры, споры и пересуды, зачались песни у очагов и на вольной воле. Нет, ни лед, ни вода озера никогда прежде не оглашались таким громким галдежом, такими разноязыкими песнями, а потом криками, визгом, воплями, бранью. Конечно, над шумом и гамом верх брали песни. Уж песен-то Соколиная едома наслушалась вдоволь. Но какими бы разными ни были песни, кто бы ни пел их, а было-то у них всего два мотива и два характера. Одни выплескивались будто со дна души, их пели с горечью зауныния, с тоской каюра, который не видит звезд и не знает, куда повернуть упряжку. Другие песни, напротив, казались нескладными, резкими и крикливыми, будто каюр опознал места, но едет, однако, по мерзлым кочкам, гикая, окая и боясь свалиться, выпустить вожжи. Поздним вечером появились гуляки, которым не сиделось у одного очага. И хоть были они людьми взрослыми и семейными, но резвились они, как мальчишки. Чукчи, всегда шаманившие больше других, привезли с собой бубны, и вот теперь там и здесь раздавался гул с дробным звоном: у костров на воле хороводили мужики, оступаясь и падая в грязном снегу. Путая юкагирок с чукчанками, а может, и не путая, гуляки ловили женщин, выскочивших из жилья, — и тогда раздавался визг, хохот и крики вдогонку. И все-таки далеко не всем в этот вечер и в эту ночь было радостно и хорошо. Немало людей страдало и мучилось: одуреть от водки, табака и жирного мяса было не трудно, но очень трудно было выйти из невыносимого положения. Одни валились наземь где-нибудь сзади жилья и остужали снегом горячее тело, стремясь сохранить в желудках не успевшую перевариться пищу. Другие, наоборот, старались избавиться от нее, чтобы снова и снова испытать счастье жевать и глотать. И разносились по стойбищу стоны, истошные вопли, рычание.

К самому разгулу веселья как раз и подоспели ребята, уходившие в тундру. И тут начались драки. У молодых свои счеты: не все были в тундре и не все происшедшее там оказалось по нраву другим. Конечно, драка парней-северян не такая страшная: шлепают по ушам, царапаются, ну, а тычки в плечо или грудь совсем безболезненны, потому что на каждом двойная одежда из шкур. Больше задора, криков и свирепых угроз, чем побоев. Драчливее всех — ламутские парни, высокие, хорошо одетые, в красивых шапках. Что перед ними приземистые юкагиры в своих истрепанных дошках! Но юкагиры верткие, ловкие, да и на своей земле очень дружные. Впрочем, ламуты больше дрались между собой. Чукчи кричат меньше всех, терпят, но сдачи дают крепко. Сохраняют степенность даже в потасовке якуты. И все-таки драка есть драка: трещит и летит клочьями шерсть, кровь от царапин, злобная ругань, крики и порывистая беготня. И, может быть, плохо бы кончилось это все, если бы не вмешался Куриль, провожавший гостей-якутов. Он оставил гостей и оказался в кругу драчунов.

— Что, деретесь? — оглядел он всех. — Ну деритесь, а я погляжу. Только деритесь по-настоящему, как русские, чтобы вокруг глаз синяки были, чтобы скулы пухли и зубы сыпались.

— Мы не русские, чтобы друг друга калечить, — буркнули за его спиной.

— Ничего. Попробуйте. А я погляжу. А завтра соберу покалеченных, узнаю, кто бил, и всех в Среднеколымск отправлю. Исправнику очень нужны драчуны — он их на войну посылает. Слышали про войну, сукины дети?

И гурьбу словно олень языком слизнул.

И очень быстро прекратились все драки. Никто не хотел идти на войну.

Конечно, так выглядела гульба перед крещением с внешней лишь стороны. Но была у нее и другая сторона — деловая, серьезная.

Простой люд спешил в этот вечер и в эту ночь завершить мену-торговлю.

До ужаса жалкими были сделки, которые начались вместе с приездом гостей.

Одному понравился нож с оловянной ручкой, другому позарез был нужен березовый кенкель, третий зарился на плоский стеклянный пузырь с пробкой, которая не вынималась, а свинчивалась; расшитые торбаса — на простые, однако с придачей, а в придачу — медная бляшка, ремень из коровьей кожи — на ремень из нерпичьей, но разной длины… Таким был этот незримый базар. Но что поделаешь — мир вещей бедного люда был тоже узеньким, жалким, и потому торги проходили с той же серьезностью, с какой купец менял ситец на шкурки или порох на серебро. Ну, а если кто-нибудь приглядел медный чайник, то, чтобы сказать о желании выменять его, нужна была смелость. Вот такая смелость у многих и появилась лишь после кружки горькой воды.

Но был и другой базар — невольный, со слезами, жестокий и коварный.

Правда, тут ничего не меняли. Тут отдавали и брали, расчет здесь был вынужденный или скрытно нечестный. Взрослые решали судьбу детей. И случай для этого представился самый благоприятный: когда это еще соберется вместе столько народа! Многодетные родители хорошо знали, что рано или поздно грянет беда — и семья уменьшится. Определенно кто-то умрет раньше срока.

Надо отдать хоть одного ребенка в другую семью. А бездетных семей немало: сколько женщин застудилось снегом, заменявшим им воду, и стало бесплодными!

Таким женам ребенка приходилось брать. Говорят, что у юкагиров вместо глаз плачет сердце. И именно поэтому в этот вечер и в эту ночь не было слышно плача. А между тем судьба не двух и не трех детей была решена: завтра или послезавтра их поцелуют матери в теплые лобики и проведут через кольцо из тальниковых прутьев… Судьбами детей распоряжались и по-другому. Но это были иные дети. Приехавшие успели приглядеться к семьям и к их потомству. И если родителям девочки приезжий ламут или юкагир сообщал, что у него есть сын, то это означало наречение, помолвку в детстве. Оставалось уточнить, не перекрестятся ли родственные связи. И вот начиналось распутывание родословных… Тут могли быть удачные сделки. Но чаще всего это были заведомо неудачные: умная, красивая девушка должна была выйти за глуповатого или испорченного болезнью. А что делать — это хоть давало уверенность, что дети не останутся на всю жизнь одинокими.