Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Ну, это я тебе своевольничать не позволю! Опозориться хочешь, меня опозорить задумал? Как покажем такого волка гостям?.. Вон как ты поиздевался над созданием природы — всего искромсал…

— У обычая должен быть смысл, — так же спокойно возразил Косчэ-Ханидо. — Не за созданием природы гоняются женихи перед свадьбой.

— Ты возьмешь мою упряжку и сейчас же поедешь в сторону Норенмола. Туда четыре якутских шагания [106]. Поедешь в ту сторону. Там позавчера волчья стая задрала штук двадцать оленей у старика Петрдэ.

— Так ему и надо, — бесстрастно заметил Косчэ-Ханидо. — Вот тех волков и не нужно ловить!

— Ханидо! Ты злым будь, да в меру.

— А он жадный в меру?

Узкое старое лицо Пурамы растерянно вытянулось. Ответить парню нечего было.

— Почему хищника надо усыпить тихо и быстро? — спросил Косчэ-Ханидо.

— Для того чтобы дух природы не разгневался. А гнев его страшный: уродом человека сделает. И на других месть его перекинется.

— А кто же природой-то управляет — дух или бог?

Чтобы не отвечать на такой чересчур уж смелый вопрос, Пурама поднялся с нарты и начал развязывать дорожную сумку.

— …Управлять природой должен кто-то один, — рассудил Косчэ-Ханидо. — Иначе давно бы они поскандалили. И порядка бы не было… Я страшно хочу спать. А есть не хочу: притерпелся уже.

— Ляг на мою нарту — постерегу, — сказал Пурама. — Но только на — сначала поешь. А то силы не будет. И другого волка порежешь.

— Значит, зло усыпить надо? Чтобы оно крови своей не видело и не мучилось? — стоял на своем Косчэ-Ханидо.

— Ты что, хочешь жестокость свою показать? — вспылил Пурама. — Ну, поезжай и показывай, богатырь! Люди поймут, кто ты такой. А лучше всех разгадает тебя Куриль: ты только растопырь волку передние лапы да покажи кровавые дырки… И другим богачам покажи. И не видать тебе ни обучения, ни наследства, пустая твоя голова!

Глаза Косчэ-Ханидо скосились и замерли в щелках. Воспитатель был намного мудрее воспитанника.

Чтобы совсем оборвать такой разговор и забыть начисто эту стычку, Пурама отдал парню сумку с едой и, помолчав, вдруг сообщил:

— У Халерхи отец умер. Вчера схоронили. Сирота теперь невеста твоя.

Глаза Косчэ-Ханидо так расширились, что он сразу сделался не похожим на юкагира.

— Да, Хуларха уехал от нас, — продолжал Пурама. — А дочь его сирота. Вот ты и думай, как будешь жить. Голову чаще студи на ветру…

Не было в небе звезд. Косчэ-Ханидо лежал на нарте и глядел в темноту.

Все кувырком полетело — так он думал сначала, когда Пурама уехал, — придется ему жить осторожной жизнью, быть скрытным и мудрым, жить, как Куриль. Жена — несчастная сирота… В душе его разлилось чувство жалости к Халерхе. Ему захотелось как можно скорее вернуться в Улуро, поговорить с Халерхой, утешить ее. Она ведь ровня ему, она молодая, красивая, чистая. И Косчэ-Ханидо сразу вспомнил ее лицо. Тут же поплыли в темную сторону все, с кем он резко столкнулся в жизни, — и богач Тинальгин, жрущий тухлятину, и грязный, подлый Кака, и Куриль со своими интригами и делами, в которых честное перемешалось с нечестным, а добро всегда подозрительно и ненадежно.

С такими хорошими мягкими мыслями он и отправился в путь. Будет только помолвка, свадьбы не будет? Нет, будет свадьба! Хватит Курилю распоряжаться им. Ему третий десяток пошел…

Ехал Косчэ-Ханидо на новой упряжке. Пурама уехал на его уставших оленях, а ему дал своих — лучших во всем стойбище бегунов.

…Только не знал богатырь, чем кончится эта вторая охота на волка. Не знал он, что нарвется на огромную стаю, осатаневшую от теплой оленьей крови.

Вот эти чужие каргины, которых выхолил и закалил сам Пурама, сейчас, темной ночью, бегут легко, плавно и весело. Но они даже опомниться не успеют, как будут лежать на снегу с разорванными глотками. Три тяжелые волчицы, обожравшиеся больше других, чуть приотстанут. И у одной из них шея хрястнет под полозом нарты, а две бросятся сперва на оленей, потом на юкагирского богатыря. С располосованными рукавами дохи, с ножом в руке поволочет Косчэ-Ханидо нарту с добычей под ленивый, усталый вой сытых по самое горло разбойников.

ГЛАВА 14

Шаман Кака не выходил из тордоха Амунтэгэ. Через хозяина он узнавал новости и, поскольку слухи были сплошь не в его пользу, все больше и больше пил горькую воду. Наконец ему стало известно, что Куриль собирает людей, — и не выдержал. Сообразил: от народа не спрячешься, без народа шаман — не шаман. Осунулся Кака, похудел. От водки, от плохих вестей и переживаний лицо его почернело, а глаз с бельмом покраснел. Не очень-то пьяным вышел он из тордоха. Но как только увидел толпу, тут же вернулся назад, опорожнил целую бутылку и лишь после этого зашагал на сход.

То, что происходило у тордоха головы юкагиров, ошарашило бы любого шамана — хоть настоящего, хоть самозванца. Кака не раз видел большую толпу — на ярмарках и во время громких камланий. Но такую большую он не видел ни разу. Для него, однако, дело было не только в этом. Поп-то не приехал, и ничего важного нынче не ожидалось. Значит, народ собрался по прихоти Куриля.

А с другой стороны, народ никто злыми собаками не сгонял — все они сами пришли, будто казаки на свист атамана. Юкагиры, чукчи восточные и чукчи западные, ламуты, якуты — кого здесь было больше, а кого меньше — не поймешь и не прикинешь глазом. Никто не бродил как попало, никто не шумел, даже детишки не бегали и не орали. Все стояли тесной толпой, молча ожидая выхода человека, которого ох как хорошо знал Кака…

Богач шаман давно решил, что ему делать, однако сейчас, подойдя к толпе, он понял, что сделать нужно больше, чем собирался. Кто-кто, а уж он-то знал точно, что происходит здесь. Обман совершался, нет, не великий, а величайший обман, и не только вот этих людей, а всей тундры, всего Крайнего Севера. Вечно пьяный шаман умел трезво судить. Дело Куриля, исправника Друскина и православной церкви он считал обманом не потому, что не верил в бога. Он понимал, что бог — как бы он ни назывался — мог существовать независимо от того — верит он или не верит. Кака давно рассудил: если Афанасий Куриль собирался бы осчастливить людей, сделать жизнь справедливой — божеской, он начал бы не с крещения тундры. Он сперва раздал бы своих оленей, а потом уж сказал: "Ты справедливый бог, я поступил справедливо — вот теперь я твой сын". Но он даже наследника чуть не сморил голодом. Значит, все будет по-прежнему, значит, новая вера нужна ему, а не людям, чтобы прикрыться ею, чтобы еще сильней богатеть; она нужна ему, чтобы не к шаманам, а к нему богатство текло — для того он и сует в попы своего наследника. Бог все это терпит. И если он есть, то никакой он не справедливый. Да его вовсе и нет. Духи есть. Есть люди-шаманы, не такие, как он, Кака, а такие, как Токио, — вот они могут творить чудеса. А бог ничего на глазах у всех и не сделал… К тому же Куриль начал с обмана самого бога: наследник его, будущий поп, черной вере служил…

А что можно сделать? Поздно. Ничего сделать нельзя. И впрямь люди растопчут — даже шамана. Глаза развязать мог бы, пожалуй, один Ниникай — он ни Куриля, ни самого Друскина не боится, и люди считаются с ним. Но Ниникай ничего такого не сделает, он злой на шаманов — пусть, мол, новая вера задавит их. Над большим обманом Каки верх взял величайший обман.

Позади толпы стояли самые робкие люди, те, кто приехал сюда из любопытства, кто еще не знает, примет ли новую веру или постарается не попасть под крещение. Тут больше всего было чукчей, и Кака, оказавшись среди своих, приободрился, засопел. Но он ошибся. Чукчи, вроде бы уступая ему дорогу, подавались в стороны, женщины прятались за мужчин. Чтобы не быть одному, он продвинулся дальше. А дальше стояли совсем незнакомые люди — эти не расступились, а шарахнулись вправо и влево. Поднялась суматоха. Кака рожи сейчас не строил, но был он и без того мерзок и страшен, и стоило ему пошатнуться, как дети визжали, женщины вскрикивали, а мужики пятились. В пьяных же глазах Каки люди вовсе метались, будто в толпе появился не он, а медведь. Идти дальше к тордоху было совсем опасно: перед ним теперь были сплошь юкагиры, которые могут и схватить за грудки, да с юкагирами вместе были еще богачи деляги, приехавшие к Курилю греть руки на строительстве церкви, — эти только и ждут, чтобы выслужиться. Кака не смел больше сделать ни шагу. Боясь скандала, который может кончиться осмеянием, он стоял посреди свободного места и раскачивался, будто дерево под круговым ветром, Что делать? Он пришел, чтобы доказать Курилю признание своего поражения и чтобы помириться с народом, но Куриль, видно, в таких доказательствах теперь не нуждался, а одно упоминание о Косчэ может вызвать смех или злобу, какие бы он слова ни сказал. В хмельной голове мысли мелькали коротко, жестко. Он подумал: "С попом исправник может приехать. А Куриль скажет: сходку хотел шаман разогнать…" И все-таки уходить было нельзя — после такого ухода останется бубен сжечь и косу отрезать.