Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Ну-ну, люди… чего боитесь меня? — заговорил он, шатаясь, но не сходя с места; длинные руки его висели, как плети, — он не решался пошевелить ими, опасаясь нечаянно испугать женщин или детей. — Большое переживание у меня… и потому в-выпил… Каяться я пришел… Избить самого себя… Н-нет, я сначала скажу. Эй, кликните там Куриля…

Но вызывать Куриля не пришлось. Куриль уже знал, что происходит возле тордоха: разговаривая с Мамаханом, он стоял у потайной, хитро прикрытой щели и прислушивался к словам богачей и к мирскому шуму.

Быстро и почтительно расступилась перед Курилем толпа. Ни с кем решительно не обменявшись взглядом, он уверенно, бодро зашагал к нарте, заранее поставленной для него. Недоверчивый Мамахан остался в тордохе: он не хотел, чтобы богачи вспомнили и догадались, кто метит в главные компаньоны к юкагирскому голове.

Поднявшись на нарту, Куриль увидел Каку, который тут же рванулся к нему, цапнув самого себя за грудки.

— Эй, Куриль… я п-пришел!.. — на ходу крикнул шаман. — Беда со мной… Ты обижаешься на меня? З-знаю… А что могу? И себе, и тебе вред делаю. Н-не хочу — делаю… При всех говорю: н-не по своей воле. В меня… вот сюда, — он постучал кулаком в грудь, — дух вранья залез. В-вру, все вру… Не хочу — вру…

— Ты о чем говоришь, ке? — как ни в чем не бывало спросил Куриль.

— Э, тебе сказали, наверно, что я… раньше… людям болтал… Ты, мэй, плюнь на того, кто мои слова повторяет. Не был я у… этого… у Нявала… Косчэ невинный парнишка! Пп-р-р-авославный!.. Это меня… духи Мельгайвача путают, и з-зачем я их з-забрал! Не был Косчэ шаманом… н-не оша-манивал я его… Ланга, слышь — не было этого. Все. Ух-хожу.

— Ты не духов забрал, а оленей Мельгайвача! — насмешливо крикнул кто-то из молодых парней.

Кака отшатнулся назад, повернулся на голос, стал вроде бы бессмысленно пьяно моргать. Он соображал, уйти или ответить. А что ответить? Могло случиться, что и сам Мельгайвач стоял тут, поблизости. Но разговор о табунах был некстати и для Куриля. И чтобы замять его, Куриль поспешил шаману на выручку.

— Ке! Люди слова твои слышали. Иди, иди спать, — сказал он. — Ты на ногах не стоишь.

— Э, К-куриль… погоди!.. Я п-понял, что ты хочешь сказать… Я с-стою на ногах… и долго буду стоять… Только уж нет: божьему делу я не вредил и н-не буду вредить… Кто? Сосунок этот… м-меня в подлости обвиняет? Мне, значит, веры нет? А Мельгайвач жив? Жив. Кто его спас? А? Бог? Или я?.. Ладно, если мне веры нет никакой, то в-вот! — Кака нагнулся и выхватил из-за голенища нож. — Я при всех сейчас живот себе распорю… Распорю!.. Люди, глядите!..

И шаман стал задирать доху. Нож с белой костяной рукояткой он держал во рту, чтобы способней было оголять двумя руками живот. Но пока он возился, мужики подскочили сзади и заломили ему руки за спину.

Куриль сошел с нарты, чтобы Кака больше не видел его, не раздражался и в пьяной горячке не сболтнул чего-нибудь лишнего. Люди успокаивали Куриля:

— Он умом тронулся.

— Он и тогда приезжал пьяным. Никто не поверил ему…

Зря успокаивали: происшедшим Куриль был очень доволен. Распорядившись увести Каку и приглядеть за ним, он стал разговаривать с богачами и с простым людом, убеждая всех, что он никакого значения не придал слухам о шаманстве наследника, поскольку слухи такие застали его в тордохе Нявала, когда он счастливо пировал вместе с Косчэ-Ханидо…

С шаманом возиться долго не пришлось: он покуражился, покуражился да в сопровождении двух мужиков и отправился в стойбище.

Когда все уладилось, Куриль снова поднялся на нарту. Толпа тут же стихла и начала уменьшаться — люди дружно притискивались к середине.

Происшествие сильно взбодрило всех: исчезло последнее недоверие к Курилю, а саму попытку шамана ударить себя ножом истолковали определенно — вера в Христа всесильна. Правда, те, кто был поближе, заметили, что Кака слишком долго оголял свой живот. Но нож-то он все-таки выхватил!

— Люди! — громко сказал Куриль. — Выслушайте меня. Я велю вам сесть на снег. Все сядьте. Все!

Ребятишки первыми с радостью попадали наземь: теперь им все будет видно — они ждали чуда. Простой люд начал усаживаться. А богачи переглядывались: послушаться или нет? Ими никогда и никто не понукал.

— Мы все перед богом равны, — заметив их нерешительность, проговорил Куриль. — Я сел бы тоже, но меня видно не будет.

И богачи, закряхтев, тоже опустились на снег.

— Братья мои и сестры, — начал Куриль, сняв с головы малахай. — Выслушайте мои слова. Я сообщу вам важные вести. Вы знаете: не так давно я был приглашен в Средний острог — в Среднеколымск. Были там и другие знатные люди. Но я имел особый, большой разговор с его превосходительством исправником Колымской губернии господином Друскиным. По своей воле я посетил высокий дом бога и имел честь разговаривать с его светлостью божьим посредником, отцом — священником Леонидом Синявиным. Самые близкие к богу и царю люди передают вам пожелание вечного счастья, спокойствия в вашей жизни и спокойствия ваших умов.

Голова юкагиров поклонился в пояс, придерживая руками живот. Ему в ответ народ тоже стал кланяться: сидя, люди кивали головами, сгибали и разгибали спины. Для юкагиров, посвященных в божьи дела, поклоны уже были привычными, а вот чукчам приходилось приглядываться и подражать. Совсем свободный от сплетен и подозрений, Куриль торжествовал: душа его была переполнена радостью. Если бы он оказался здесь как посторонний, заезжий богач, он не сдержался бы — захохотал: северянину даже один человек, кивающий головой, кажется ненормальным, смешным, похожим на лошадь, а тут вразнобой головами кивала да еще изгибалась по-гусиному огромная масса людей. Однако Куриль сам перенес в тундру обычай кланяться, и сейчас он был не только доволен сородичами, но и испытывал чувства, не похожие ни на какие другие, — толпа подчинялась ему, она походила на сборище голодных, а потому безвольных детей, готовых делать все, что угодно. Это всеобщее подчинение его воле было более впечатляющим, чем казалось ему в мечтах. "Началось. Дожил. Слава богу", — шепотом благодарил он судьбу, захлебываясь от счастья.

Сквозь слезы радости оглядывал он с нарты людей, теперь признавших его силу и власть, какими не обладал ни один вожак рода, ни один шаман.

Люди наконец перестали кланяться и уже замерли, уставившись со всех сторон на Куриля, а Куриль в это время боролся с самим собой. Его прямо-таки распирало желание говорить, говорить, говорить. Он очень хотел выложить перед людьми все свои познания православной веры, он очень хотел рассказать, чем хороша эта вера и какой будет новая жизнь при ней. Однако язык не подчинялся такому желанию. Вообще-то ничего подобного Куриль объяснять толпе не собирался. Он созвал людей лишь для того, чтобы объявить, когда приедет священник и как надо встретить его. Соблазнять их на принятие христианства, на обязательное крещение нужды не было: все юкагиры к этому приготовились, а чукчей — тех, которые не решились еще, — должен был уговорить Ниникай, да он уже почти и уговорил их. Но сейчас Куриль чувствовал, что толпа ждет серьезного разговора, ждет обещаний. Он ясно представил себе, как нехорошо получится, если не обнадежить людей: расходясь, они могут подумать, что или Куриль сам ничего толком не знает, или в чем-то важном хитрит… Но совсем не одно и то же — за глаза рассуждать о судьбах людей и смотреть в их лица, говорить толпе открыто и прямо. Куриль всем существом своим ненавидел шаманство, не сомневался он, что крещение сделает жизнь более светлой. Но никакого чуда от бога он вовсе не ожидал. И если уж знал он, как может чудо произойти, то к крещению это никакого отношения не имело. Сказать, что простых бедных людей больше не будут грабить шаманы? Но они еще будут грабить, и борьба с ними еще впереди. А разве скажешь об этом народу! Тем более перед приездом посланцев власти и церкви — ведь власть и церковь запретили борьбу с шаманами, их устраивает двуверие. Да и знал Куриль, что церковь тоже не обойдется без податей и еще неизвестно, кто больше потянет — церковь или шаманы. Хуже того, тянуть будут пока что вдвойне и втройне — и шаманы, и особенно новая вера…

Безвыходность положения вдруг сделала Куриля черствым и жестким. Он рукой потянулся в карман и вынул оттуда бумагу — все ту же бумагу, перевязанную толстой ниткой.

— По воле его светлости отца Леонида к нам завтра приезжает сюда божий человек — поп, — сказал наконец Куриль. — Он в дороге сейчас. И воля моя такая. Все люди, кем бы человек ни был — простым или богачом, шаманом, язычником, православным, здешним или приезжим, стариком или ребенком, — все должны поклониться посланцу всевышнего бога. Я повелеваю всем вам принять веру в Христа и завтра опустить головы перед его всемогуществом. Мы построим для бога высокий дом — и бог будет спускаться к нам, мы призывать его будем не сковородками, а громкими колоколами, мы будем часто молиться ему и разговаривать с ним — и он нам поможет, потому что он всемогущ… Божью волю никто не знает, и я не знаю — простит ли он тех, кто не захочет быть окрещенным. Но кто готов, кто мое повеление принял — пусть тот сейчас подходит сюда и вот на этой царской бумаге оставит кровь своего сердца.