Крушение империи - Михаил Козаков

— Ребята, не стреляй! — понеслось оттуда.

— Братцы, в кого?! В своих, братцы?!

— Да здравствуют солдаты!

— Долой фараонов!

— По шеям полицию, братцы!..

— Козло-о-ов! Пе-е-етя!.. Я тута… земляк твой — Ягор… Брось, Пе-е-етя! — орал кто-то из мятежников-солдат одному из приятелей-стрелков в первом ряду.

— Да здравствует союз рабочих и крестьян-солдат! — полон был крику проспект.

— Слу-ушать кома-анду! — понесся в толпу протяжный голос поручика Гугушкина. — По отделе-е-ениям! Сми-и-и-ирно!

Откуда-то из-за угла появился отряд конных городовых и, вихрем проскакав навстречу поручику, погнал перед собой, отрезав ее от основной массы, толпу человек в двести: солдат, рабочих, женщин, случайных прохожих, застрявших на проспекте, затесавшихся тут же ребятишек.

— Иуды!

— Псы!

Прапорщик Величко, стоявший теперь рядом с Гугушкиным, видел, как падали наземь сбитые с ног, как все бежавшие, толкая друг друга, закрывали руками свои головы, опасаясь удара полицейской шашки.

Совсем недалеко от себя, на крылечке зеленого двухэтажного домика с отвалившейся наполовину ржавой водосточной трубой, он заметил вдруг в кучке людей землистое, угреватое лицо с реденькими, неживыми усиками. Это был тот самый примелькавшийся час назад человек, «бунтовавший» у ворот «Парвиайнена».

«Дрянь зеленая! Подстрекатель, хам!.. Мутит всюду… — уже стерег его жестким взглядом прапорщик Величко. — Погоди, дрянь, я тебя первого!..»

— Козло-о-о-ов!.. Пе-е-е-етя! Не смей, слышь!.. — надрывался все тот же голос, вырываясь из общего шума.

— Р-р-расходи-и-и-ись! — дал знать о себе полицейский пристав. Он приставил рупором ко рту короткие руки в белых нитяных перчатках. — Очищай улицу!

— Сми-и-ирно! — старался перекрыть его поручик Гугушкин. — Солда-а-ты сто восемьдесят перво-ого полка-а-а, ко мне-е ша-агом ма-арш!..

Из толпы, отрезанной полицией, неуверенно, друг друга отыскивая глазами по одинаковым серым шинелям или светло-зеленым гимнастеркам, вышли на мостовую человек двадцать пять — тридцать и, потоптавшись на одном месте, выстроились в две шеренги.

— Принять! — кивнул Гугушкин одному из младших офицеров.

— Я! — козырнул прапорщик Величко.

Он пересек мостовую, быстро шагая к выстроившимся шеренгам. Идя, он смотрел не на солдат, а на стоявшего позади них, застывшего на крылечке мертвоусого человека. Приближаясь, Величко встретился вдруг с его темными бегающими глазами: они устремлены были сейчас на офицера, и ни на кого больше, — они фамильярно подмигивали ему, голова поддакивающе кивала, а губы, быстро, беззвучно, словно что-то подсказывали.

— А, сволочь, перепугался? — вслух подумал прапорщик Величко. — Все вы такие — рабы! Погоди ты у меня!..

— Р-р-расходи-и-ись! — не унимался пристав и, махнув шашкой, повел свой отряд к центру толпы.

— Спасайсь! — дрогнули ее ряды.

— Ни с места, товарищи! — кричали в ответ. — Долой опричников!

— Вон полицию!

— Долой убийц народа!

— Стреляйте, гады… а ну, стреляйте в народ! — взвились женские голоса.

Поручик Гугушкин хотел остановить полицейских конников: они срывали, думал, его собственные распоряжения. Какое дело до забастовщиков?! Важно было отделить от них солдат и загнать их в казарму.

— Господин пристав, отставить! — И он громко выругался площадной бранью. — Назад!

Но было уже поздно: ретивый пристав отделился от своего отряда и врезался, не сдержав коня, в толпу. И тогда второй раз она ответила залпом солдатских винтовок и рабочих «бульдогов».

Никто даже не запомнил лица убитого пристава.

От неожиданности конный отряд врассыпную повернул назад. Испуганные лошади шарахнулись на панели, давя и увеча народ.

— Батальон, пли! — скомандовал поручик Гугушкин и сверху вниз бросил приказом свою длинную руку.

На мгновенье он зажмурил глаза, ожидая услышать сейчас грохот карающих выстрелов. И… по упавшему скупому звуку понял: выполнили команду человек пять всего!

— О-ох! — застонал проспект.

— Солдаты! В кого стреляете… братья!

— Пе-е-етя, черт прокля-яты-ый!

— Пли!

Ни звука справа. «Ах, даже те пять человек тоже?!»

— Пли! — выбросил вперед руку поручик Гугушкин.

Но опять: молчат винтовки, и ревет ликующая толпа.

— Ур-ра! Ур-р-р-ра-а-а!

— Да здравствуют наши братья солдаты!

— Не отдадим свободу!

— Долой войну! Да здравствует мир!

Поручик Гугушкин, подбежав к стрелкам, снатужив свои впалые глаза, прыгая, спотыкаясь перед солдатским рядом, заглядывая в низко опущенные лица «своих» людей.

— Что ж ты, — а?.. Что же вы… бунт?! Как же так, — а?.. Да я тебя, козел вонючий!

— Ну, ну! — угрюмо, сквозь зубы, отозвался стрелок, и поручик Гугушкин уже ничего не ответил на эту прямую угрозу.

Полицейские попытались было возобновить наступление на толпу, но, увидя, что шестьсот стрелков поручика Гугушкина отказались стрелять и теперь повернули винтовки в противоположную сторону, — отступили к переулкам, дожидаясь подкрепления.

Оно скоро прибыло.

— Казаки! Казаки! — пронеслось по толпе, надвинувшейся было до самых казарм.

Казаки сменили галоп на дробь мелко отбиваемой рыси, а доехав до ворот восставшего полка, — и совсем остановились, закупорив проспект. Командир сотни спешился и пошел навстречу Гугушкину.

Четверо полицейских, сбиваясь в шаге от тяжести, проносили на носилках тело убитого полковника Малиновского. Казачий офицер поморщился:

— Такой атлет… а? — И уже другим тоном: — Давайте отбой, господин поручик. Пока ваши истуканы стоят тут с ружьями, я ни одного казака не пущу в дело.

— Как понимать вас?

— А очень просто. Не хватало еще, чтобы войска его величества вступили в бой друг с другом. Не хватало еще!

— А если?.. — сумрачно размышлял вслух Гугушкин.

— Что — если? Если не захотят идти в казармы, — да?

Гугушкин кивнул головой.

— Ах, вот что? — широко усмехнулся казачий офицер, и на его круглом, свежевыбритом розовом лице просверлились одновременно три смешливых ямочки на щеках и на подбородке. — Это верно: нельзя идти против течения. Такова должна быть мудрость всякого правителя. Но знаете, как несущийся табун останавливают? Вот у нас, в задонских степях:… Когда табун несется, — горе тому, кто задумает переть ему напротив! Это обезумевшее в буквальном смысле стадо! Нужно впереди скакать и затем вести за собой.

— То есть?

— То есть вам надо, господин поручик, стать во главе ваших стрелков, покуда они не понеслись еще табуном мятежников, и отвести их в казармы. Если я сейчас начну действовать, — через пять минут они будут у меня в тылу и одним залпом повалят всех моих людей… вот что, господин поручик! Я вижу, с кем имею дело. Давайте, давайте отбой… Да вы не упорствуйте! В противном случае я поверну коней обратно, и ответственность потом будете нести вы. Подальше от греха!

Поручик Гугушкин поспешно отвел своих стрелков. И — правда (он был рад потом в душе): «подальше от греха».

Рабочих атаковали оттуда, откуда они не ждали нападения: с тыла, со стороны моста и складов Финляндской железной дороги выскочила вторая казачья сотня. Народ бросился в переулки, и от хвоста до передних рядов толпы по заполненному людьми Сампсониевскому прошла длинная, быстрая судорога смятения и паники.

Сдавленные с обеих сторон солдаты, бросая винтовки, выбирались из толпы, устремлялись к казарме, ища теперь в ней приюта и защиты.

Сопротивление толпы было сломлено. К тому же люди чересчур долго топтались на узком пространстве проспекта, утратив первоначальную цель свою и не в силах найти — хотя и получили неожиданное подкрепление со стороны восставших солдат — пути для достижения новой цели, к которой, однако, еще не были подготовлены.

Посланцы на автомобилях возвращались с пустыми руками. Толпа забастовщиков таяла с каждой минутой.

Казачий офицер, сопровождавший Гугушкина, был доволен: все обошлось без единого выстрела с его стороны! А что в том, в другом конце Сампсониевского хорунжий Попов нещадно полосует сейчас людей нагайками, — так это его «личное глупое дело». «Казаков по нынешним временам не следует тоже сильно гнуть против народа», — думал осторожный офицер. И еще неизвестно, кто больше выиграет в глазах казаков: он или хорунжий Попов. «Кто прост — тому коровий хвост, а кто хитер — тому весь бобер!» — улыбался он про себя.

Но тут произошло то, что омрачило несколько благодушное настроение казачьего офицера.

— Куда?! — закричал он, услышав быстрый цокот подков. — Кто приказал?..

Приказал пристав.

Конный отряд городовых, стоявший в переулке, позади казачьей сотни, лихо выскочил теперь на Сампсониевский и понесся на остатки толпы. Пристав в круглой и светлой барашковой шапке, с монгольскими, падающими на короткую квадратную бородку прямоугольными черными усами мчался впереди. Лицо его было свирепо. Может быть, это было еще и потому, что он был страшно кос — как легендарный Соловей-разбойник: одним глазом на Киев, другим глядел на Чернигов!