Крушение империи - Михаил Козаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Долой войну! Да здравствуют свободные солдаты!
— Да здравствуют наши братья! — неслось из рядов рабочих.
Вырытые из мостовой камни полетели в полицейских. «Иуды» «фараоны» бежали, согнувшись, отстреливаясь из маузеров, в подъезды домов, в ворота дворов, вскакивали на подножку проходившей конки, ища убежища у ее перепуганных пассажиров.
Смешавшиеся в одну толпу рабочие и солдаты овладели проспектом.
Весть о солдатском бунте в минуту дошла до бастующих заводов: с Головинского с Чугунной и с Выборгского шоссе двинулись сюда новые толпы, сметая по пути полицейские заслоны.
Два опрокинутых вагона конки превращены были тотчас в трибуны для ораторов:
— Братья-товарищи, чего мы хотим? Рабочий класс призывает к борьбе. Мы пойдем на борьбу с царским режимом, за освобождение от него, за мир! Наш враг — внутри России… Это — монархия, товарищи! Это — помещики и фабриканты! Они руками обездоленного народа ведут кровавую войну во имя своих собственных интересов.
— Правильно! Сами зад на печке греют, а ты страдай!
— Товарищи!.. С каждым днем лоскут за лоскутом спадает обманный покров, под которым враги рабочих и солдат скрывали всю правду о войне. За что кровь проливать в этой бойне?.. За что отдавать свой труд, свое здоровье, свою жизнь… а? За прибыли фабрикантов?! За земли помещиков?! За благоденствие царя и его своры?!
— Верно!
— Помаялись, хватит!
— Долой войну, товарищи! Подымай всю рабочую и крестьянскую Россию против войны! Это не наша война… Наша война впереди… с нашим классовым врагом! Долой романовскую монархию! Долой войну! Да здравствуют наши братья-солдаты! Да здравствует рабочий класс!..
И кто-то вместо речи читал молодым девическим голосом стихи:
Одетый дымом, словно тайной,Завод — грядущего залог,Преддверье в век необычайныйИ битв решительных пролог.В дыму, облитый потом, кровью,Кует мечи он для борьбы,Чтобы железом и любовьюРазбить оковы злой судьбы!
И, как и раньше, — в ответ:
— Да здравствуют рабочие Петрограда! Долой самодержавие!
Вихри враждебные веют над нами…
— Товарищи! Надо поехать во все воинские части!
— Вот это дело!
— На заводы надо — работу бросали чтоб!..
— Только не расходиться, товарищи!
— Никому не расходиться!
— Цепь… цепь держать надо!
— Товарищи, я прочту вам, что пишет всем рабочим наша партия…
— Кака така партия?
— Наша…
— …давай!
— …российская социал-демократическая рабочая партия…
— Какая? Какая? Та, что в Думе?..
— Та, что в тюрьмах, товарищи! Рабочая партия большевиков!
— Дело! Валяй!
— Тише-е-е, товарищи!
— Давай, брат!
— Вот… наша партия… товарищи!.. Перед готовностью страдать за светлое царство социализма никогда не остановится русский пролетариат… Не остановится и перед ужасами настоящей войны… не остановится до тех пор, пока не проведет в жизнь свои заветные лозунги: долой войну! — согласны?
— Долой, долой войну! — неслось в ответ.
— Да здравствует вторая российская революция! Да здравствует демократическая республика!.. Согласны, товарищи?
— Ур-р-а!
— Да здравствует конфискация всех помещичьих земель! Согласны?
— Долой помещиков?
— Согласны, согласны! Давай дальше!..
— Да здравствует восьмичасовой рабочий день. Да здравствует международная солидарность и социализм, товарищи! Согласны?..
— Ур-р-р-а-а-а!
Митинг продолжался.
Пытавшихся проехать по проспекту, выкатывавших на пролетках и автомобилях с боковых улиц сразу же останавливали. Сидевших в автомобилях высаживали. Машинами завладевали солдаты.
Они мчались к казармам разбросанных по городу полков — за поддержкой, за оружием, с призывом восстать и выйти на улицу.
Их никто там не ждал. Ими никто не руководил — этими посланцами скрытого, еще отдаленного будущего…
Они стучались в ворота, в которых были еще крепки засовы сковавшей их власти, — полки не решались сломать их и протянуть, как лучшую помощь, железную руку, оснащенную винтовкой.
На Сампсониевском митинг продолжался.
— Ваше высокоблагородие, прикажите вывести учебную команду! — ждал распоряжений дежурный по штабу полка, офицер Гугушкин.
С коротким туловищем, низкой шеей и длинными, но очень кривыми ногами, он походил на громадных размеров щипцы для раскалывания сахара. Над ним подшучивали и называли между собой «поручик О». Виной — все те же кривые, дугообразные ноги, между которых можно было вставить круглую букву высотой в пол-аршина.
— О-о!.. — говорит командир полка, взглянув на него, не ко времени вспомнив шутку своих офицеров. — Н-да, не до шуток сейчас, черт побери, — и полковник Малиновский, обдумывая предложение, переспрашивает: — Учебную, говорите?
— Так точно.
— А что это даст?
«Как будто он не знает… О чем он сейчас думает, эдакий кабанище!» — пожимает плечами поручик Гугушкин.
— Шестьсот человек при оружии! Надежные люди…
— Дай бог, господин поручик… Ну — выводите! — А мне лошадь! На это быдло всегда действует, когда на лошади… заметьте, господа! Да, да. Господа офицеры, — несколько человек за мной!
И через пять минут он мелкой рысцой выехал из ворот казармы. Следом за ним торопились пешие ротные командиры. Прапорщик Величко был в их числе.
Солдаты увидели своего полкового командира: он приближался на знакомой всему полку золотисто-пегой, с белым пятном на морде, донской «касатке». Она легко несла его грузное, большое тело, крепко приросшее к седлу.
— Смирно! Солдаты, по баракам — марш! — скомандовал он хриплым, простуженным голосом.
Рот его так и оставался открытым после команды, и желтые, вперемежку с золотыми, плоские зубы свирепо оскалились под растянувшейся губой со вздернутыми до скул нафабренными усами.
— К чертовой матери — марш! — в тон полковнику крикнул кто-то в толпе, и передние ряды ее колыхнулись серо-черной волной ему навстречу.
Полковник Малиновский оглянулся на своих офицеров, те — на ворота казармы: слава богу, поручик Гугушкин ведет по двору первый отряд стрелков… Сквозь колесо его изогнутых ног видны порыжевшие сапоги шагающего ему в затылок солдата.
— Построиться! — захрипел Малиновский. — Смирно! А не то свинцом поглажу! Зачинщиков выдать!.. Я вас, сукиных сынов!.. — И он привстал на стременах, погрозив в толпу кулаком.
— По господину полковнику — пли! — командовали в ее первых рядах.
— Спокойствие, товарищи! — останавливал оттуда же предостерегающий голос.
— Отставить!
Но этот выкрик опоздал: несколько булыжников полетело в грузную, высокую мишень. Один из них раздробил полковнику подбородок, другой сбил фуражку, обнажив его плешивую голову, третий попал в грудь «Касатки», и она заметалась, став на дыбы, сбрасывая с себя оглушенного ударом седока.
Она успокоилась тотчас же, как только кто-то крепко схватил ее за уздцы и отвел в сторону, похлопывая по шее.
И ей не оглянуться было на своего хозяина… Десятки рук с остервенением стащили его с седла, и через минуту тяжелое, избитое тело командира полка упало, подброшенное вверх, в наполненную водой канаву, тянувшуюся вдоль всего проспекта.
— За мной! — закричал офицерам прапорщик Величко, размахивая револьвером.
— За мной! — орал бежавший впереди стрелков Гугушкин.
Увидя их, головные из толпы бегом повернули назад — на соединение с ней. Да и вся толпа отхлынула, прижимаясь к стенкам Домов, заполнив пустыри кое-где между ними, и потекла густой, спотыкающейся массой по проспекту.
— Не бойсь… остановись!
— Цепь… цепь давай!
— Спокойствие, товарищи!
— Братцы, стрелять будем, если что!..
— Станови-и-и-ись! — боролись с минутной паникой несколько голосов.
Солдат с оружием выталкивали, пропускали вперед. Они выстраивались отдельными цепочками, брали ружья наперевес, продвигались вперед, оглядываясь все время на толпу. Они не знали, однако, что точно надо делать, кому в толпе подчиняться. Им не хватало руководителей, начальников.
У опрокинутых вагонов конки шла рабочая «летучка». Решено было не расходиться, ждать возвращения солдат, посланных в полки. Восстание первой казармы сулило надежды на еще большее: на выступление хотя бы части столичного гарнизона в защиту взбунтовавшегося полка. Что за этим должно было следовать — о том никто в тот момент не думал.
— К бою готовьсь! — командовал поручик Гугушкин.
Стрелки остановились на месте снесенного забора, вполоборота направо — лицом к попятившейся толпе.
— Ребята, не стреляй! — понеслось оттуда.