Крушение империи - Михаил Козаков

Конный отряд городовых, стоявший в переулке, позади казачьей сотни, лихо выскочил теперь на Сампсониевский и понесся на остатки толпы. Пристав в круглой и светлой барашковой шапке, с монгольскими, падающими на короткую квадратную бородку прямоугольными черными усами мчался впереди. Лицо его было свирепо. Может быть, это было еще и потому, что он был страшно кос — как легендарный Соловей-разбойник: одним глазом на Киев, другим глядел на Чернигов!

— Вы у меня, подлецы-архаровцы! — орал он. — Порядок нарушать?! Прокламации немецкие, — а? А вот это хочешь, а вот это хочешь?! — гудела в его руках нагайка. — Марш по домам!

— Во… шакалы! А где раньше были? — презрительно бормотал казачий офицер, оставаясь на месте.

…Опасаясь быть раздавленным налетевшей полицией, прапорщик Величко вместе с кучкой застрявших на мостовой солдат подался к панели, к деревьям, заслонявшим двухэтажный домик с отвалившейся водосточной трубой. В руках он держал револьвер, и люди, с криком и стоном спасавшиеся от полицейских лошадей, с не меньшим страхом отводили свои головы от наставленного на них дула офицерского нагана.

— Осторожно! Ну, чего вы… осторожно!

— Убьет, креста на вас нет! — слышал он вокруг себя.

Он хотел уже спрятать оружие в кобуру, но знакомый выкрик изменил мгновенно его намерение:

— Рабочий класс обижают… Бей фараонов!

— Не слушай провокацию… спасайсь! — кричали тут же в ответ.

Прапорщик Величко бросился на столкнувшиеся в крике голоса и опять увидел пренеприятного человека с Чугунной улицы.

«Подстрекает, а сам стрекача!.. Наверно, он подстрекает! — мелькнуло в голове Величко, и он погнался за улепетывавшим во двор примелькавшимся сегодня человеком. — Уж этого обязательно арестовать надо!»

Беглец, не видя погони за собой, остановился и — тогда увидел вдруг бежавшего на него офицера с наганом в руке.

— Стой! Ни с места! Стрелять буду!

В этот момент кто-то в давке толкнул прапорщика Величко в бок, другой — подставил ему ногу, и он упал наземь.

Он вскочил и, видя перед собой спину убегающего «подстрекателя», уже не владея собой, мстя за удар, выстрелил.

Инстинктивно он хотел обернуться: может быть, распознать в толпе обидчиков, но что-то тяжелое, как железный лом, хлопнуло его по затылку, и с неожиданным коротким криком «ма-ма!» прапорщик Величко повалился на мокрую глинистую землю двора.

Через десять минут, когда дворник и городовой втаскивали его мертвое тело в сторожку, во дворе не осталось уже ни одного свидетеля этого происшествия. А тот, кто был ранен в плечо выстрелом прапорщика Величко и сидел теперь бледный, стонущий от боли тут же, в сторожке, дожидаясь отправки в больницу, — тот действительно ничего не мог показать точно, так как не знал, не мог видеть, кто именно из толпы убил господина офицера.

Полиция и казаки очищали Сампсониевский проспект от «бунтовщиков». В казармах 181-го запасного пехотного полка шла, вне обычных дневных сроков, перекличка солдат.

Ни того, ни другого свидетелем Ваулин не был. Он давно уже кружил далеко от этих мест, стоял на площадке прицепного трамвайного вагона, все еще не решаясь пойти прямым путем туда, куда должен был явиться.

Здесь, в трамвае только, он заметил вдруг, что из кармана высовывается предательски большая солдатская ложка. И, чтобы выбросить ее незаметно, он вышел на первой же остановке.

Не знал Ваулин и о том, что через два дня в казарме полка взяли для какой-то цели на особый учет тех, кто был, до службы в армии, шофером. Таких набралось сорок семь человек.

Через день их всех расстреляли: это они ведь правили захваченными машинами, отправленными «бунтовщиками» в другие полки…

О дальнейшем ходе событий в столице князь Всеволод Шаховской докладывал царю так:

«В течение следующего дня забастовочное движение расширилось, и к вечеру этого дня число прекративших работу доходило до 36–37 тысяч.

19 октября наблюдалось дальнейшее расширение забастовки, которая захватила крупнейшие металлообрабатывающие заводы, расположенные на Выборгской стороне, В этот день общее количество забастовщиков составляло около 65 тысяч человек.

20 октября наступило резкое понижение стачечного движения, и, наконец, 21-го все предприятия возобновили работу».

Причины «резкого снижения стачечного движения» князь не знал, как не знал он обращения Петроградского Комитета к рабочим:

«Каждый день приближает грозу на головы правительства и правящих классов, — писали члены ПК. — Недостаток необходимейших продуктов продовольствия, хищничество заправил, ворох бумажных денег, расстройство путей сообщения — все шире охватывает Россию.

Так пусть же грядущий час народного суда застанет наши ряды сомкнутыми и готовыми к длительной и стойкой борьбе…

Возвращайтесь теперь к станкам, с тем чтобы всеобщей стачкой в союзе с армией повести повседневный штурм за свержение самодержавия, за установление демократической республики, восьмичасового рабочего дня, за конфискацию помещичьих земель. Да здравствует социализм!»

Встреча была мало приятной для обоих. Заехав в больницу проведать своего Лепорелло, Губонин застал Кандушу растерянным, всхлипывающим от боли, хотя пуля из плеча была уже вынута.

Губонин пожалел его.

А ведь так нужно было хорошенько пробрать его за неосторожные действия! (Вячеслав Сигизмундович все еще думал о разговоре своем с генерал-майором Глобусовым…)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Мы все здесь монархисты…»

На следующий день после описанных событий позвонил по телефону Родзянко: спросил Льва Павловича.

Карабаева не было дома. Узнав, что с ним говорит жена депутата, Софья Даниловна, председатель Думы, выдержав недолгую паузу раздумья, пробасил в трубку свою просьбу: завтра к девяти вечера он ждет у себя на квартире Льва Павловича. Будут еще — он назвал несколько широко известных депутатских фамилий. А кроме того (и это, конечно, подлежит секрету — сама уже поняла Софья Даниловна) — министр внутренних дел Протопопов.

Никто из чужих не мог бы подумать и предположить, почему это последнее известие взволновало так радостно Софью Даниловну.

Сидя в кресле мужа за его письменным столом, положив уже слуховую трубку на аппарат, она минуту не отрывала взора от телефона, как будто ждала вот-вот продолжения разговора, нового звонка.

Да, да, это прекрасный счастливый случай для мужа, для Левушки, сделать то, что признавал не совсем удобным делать в обычном порядке.

Но так ли это невозможно в конце концов?

Разве просьба к министру так уж обяжет ко многому Левушку? Что ж из того, что они теперь политические враги — господи, да Иришу-то надо спасать?!. (Софья Даниловна «с сердцем» передвинула на мужнем столе пепельницу и закусила до боли нижнюю губу.)

Как спасать дочь — этому были посвящены все разговоры вчерашнего дня: с того момента, как позвонил по телефону какой-то неизвестный полицейский чиновник и сообщил о задержании Ириши. А ночь до того была бессонной, полной догадок и тревоги.

Усталый и довольный своей работой за письменным столом, Лев Павлович вошел тихо в спальню, стараясь не разбудить жену. Но она не спала. На ночном столике горела лампочка внутри глубоко охватившего ее сделанного фонариком синего абажура. Было уютно, как всегда.

— Который час? — спросила Софья Даниловна, приподнявшись на кровати.

— Десять второго. А что?

— Я думала, мои спешат. Ириши нет дома… так поздно!

— А где она? — заинтересовался Лов Павлович и, словно проверяя, не ошибся ли, вновь посмотрел на свои часы, кладя их на столик рядом с жениными.

— Я не знаю, Левушка. Меня это беспокоит.

Он разделся, — накинул на себя пижаму и пошел мыться в ванную. Но он возвратился раньше обычного — с полотенцем в руках, утирая им по дороге мокрое лицо.

— Может быть, она задержалась, Соня, после театра? Или, может быть, она собиралась куда-нибудь в гости?

— Нет, нет!.. Она говорила мне, что весь вечер будет дома. Но, возможно, она действительно ушла в театр… я уже думала, Левушка.

Но через полчаса эта догадка уже и не всплывала: ясно было — двери театров давно уже закрыты.

Может быть, Ириша у кого-нибудь на вечеринке? Но тогда она предупредила бы о том по телефону. А если эта вечеринка происходит на какой-нибудь студенческой квартире, где нет телефона? — высказал предположение Лев Павлович. — Хорошо, но разве можно волновать так отца и мать? О нет, с Ириной серьезно надо будет потолковать! Очень серьезно.

Но и единственная утешительная догадка — о вечеринке — была опровергнута неумолимым вращением часовой стрелки: набежало уже три часа, а Ириша все еще не возвращалась. Было от чего волноваться: с ней это никогда не случалось.