Крушение империи - Михаил Козаков

— Все от того же! — опять многозначительно прищурил старичок городовой свои не по летам бойкие глаза. — Пришли с других заводов — снимать с работы.

— Сволочи! — буркнул прапорщик Величко. — На фронт бы их отправить!

— Сомневаюсь, чтоб хотели, ваше благородие. Не такой народ. Вот же… насупротив этого самого бумажки раскидывают! Гляньте, ваше благородие… если служба позволяет.

Словоохотливый — по всему видать — низенький городовой вынул из-за обшлага рукава своей черной длинной шинели сложенный вчетверо листок и протянул его офицеру.

К ПРОЛЕТАРИАТУ ПЕТЕРБУРГА

было набрано жирно.

— С каждым днем жизнь становится труднее. Война несет с собою не только смерть миллионам и море горя, она вызывает и продовольственный кризис. Страшный призрак — царь-голод вновь угрожающе надвигается на Европу, и ледяное дыхание его веет ужасом и смертью… война ведется на истощение… довольно терпеть и молчать! — быстро пробегал листовку прапорщик Величко.

Чтобы устранить дороговизну и спастись от надвигающегося голода, вы должны бороться:

ПРОТИВ ВОЙНЫ

ПРОТИВ ВСЕЙ СИСТЕМЫ НАСИЛИЯ И ХИЩНИЧЕСТВА

Он отдал обратно прокламацию.

— Если подчиняться всякой дряни, так уж подчиняться! Тут не сказано, чтобы бастовать, — отчего же они?.. — глухо, придирчиво сказал бывший студент-юрист Леонид Величко и посмотрел со страхом, — в первый раз вдруг — со страхом! — на колыхавшуюся впереди него толпу народа. — Почему же это они, в самом деле? — растерянно повторил он.

— Не могу, в общем, знать, ваше благородие.

— Ну… а пропустят они, или придется как-нибудь по-иному? — расспрашивал, а в душе ждал совета опытного полицейского служаки прапорщик Величко.

— Могут и так, могут и не так, — как захотят, ваше благородие.

— А вам-то, полиции, разгонять-то приказано? — стараясь казаться суровым, допрашивал Величко.

— Нет. Мы — пешие.

— Ну, так что из этого? — вскрикнул прапорщик. — Где ваш пристав? Пускай примет меры. Этого требует государственный порядок… закон этого требует, — понятно? Или как ваш пристав считает? — взбадривал себя «цуканьем» полицейского прапорщик Величко.

Низенький полицейский унтер хитро осклабил маленький, опрятно обросший сединами рот и, прицелившись глазами в тонкие вздрагивающие ноздри растерянно топтавшегося на одном месте офицера, сказал вдруг:

— Да-а, закон… Закон в этом деле — что паутина, ваше благородие: шмель, знаете, проскочит, а муха — увязнет!

И он прибавил — все так же хитро и двусмысленно, как показалось уже прапорщику Величко:

— Принимать меры войска должны. А есть войска?

Прозрачно-карие, озорные глазки старичка городового, ехидно посмеиваясь, оглядели роту.

«Провокатор… пес старый! Не полиция, а мелкие барышники стали… Семишники, — это верно!» — отругал его в душе Величко.

— Эй, ты, полицейский крючок, о чем сговариваешься? Эй, семишник! — неслось в этот момент из толпы по адресу седенького полицейского унтера.

«Семишники» — таково было одно из последних прозвищ столичных городовых. Они приобрели его за то, что рьяно снимали с площадок трамвая солдат и, доставляя их в участок, получали за каждого по семи копеек штрафной премии.

— В беспокойство приходят. Думают — на усмирение пришли: шмелем вас признали! — весело ухмыляясь, отошел торопливо к своему патрулю словоохотливый собеседник прапорщика Величко.

От толпы отделилось несколько человек, к ним пристал еще десяток-другой стоявших у ворот разных домов, и вся эта группа двинулась теперь навстречу остановившейся воинской части. Прапорщик Величко молчаливо поджидал этих людей.

Он не оглядывался, но чувствовал за своей спиной напряженный и уже расползающийся по сторонам гулкий шепот солдат, их возбужденность и злорадство. Он не верил своей роте.

А какой другой можно теперь верить?

— Вообще их полк — «господи спаси», как говорят старшие офицеры… Тут тебе бывшие дезертиры, тут из разных городов рабочие закрытых властями предприятий, подозрительные интеллигенты вроде солдата его роты — Ваулина, о надзоре за которым есть секретное указание, есть «окопные волки», дважды и трижды за войну побывавшие в госпиталях, бородатые неуклюжие мужики, ратники запаса второго разряда, — словом, дрянь навозная, всякий сброд, а не солдаты!.. Полк через неделю предназначен к отправке на позиции, понюхают пороху, тогда сразу дурь из головы выскочит! А что же с ним там будет, с прапорщиком Величко… С Леней Величко?.

Мгновенно приходит на память недавнее происшествие в роте.

Она не ответила вдруг на его, Величко, утреннее приветствие. Он повторил его, — и вновь молчание. Тогда, взбешенный, он выхватил из кобуры револьвер и, направляя его в грудь каждого мятежника, пошел вдоль строя, не крича, а уже, как сам чувствовал, каркая: «Здорово, солдат!» И слышал в ответ слова одной и той же — глухой — интонации: «Здравия желаем, Ваш-родие!»

«Тупоумные попугаи! — хотелось ему закричать. — Почему и теперь, «желаем», а не «желаю»?! Значит — не желаешь вовсе здравия?!»

Никто не смотрел ему в лицо, но глаза каждого, — видел он, — готовы были стать двумя мстительными пулями, чтобы пронзить ими его грудь. Впрочем, нет: один встретился с ним взглядом светлых, серо-голубых глаз и ответил за самого себя: «здравия желаю, ваше благородие», но чуть медленней остальных, с нарочитой как будто растяжкой, не глотая слов, с особенной какой-то интонацией, словно намекал на что-то ротному командиру и говорил ему: «Так, так, господин прапорщик, — хороши же вы?!»

Этим солдатом, спокойно смерившим его взглядом, был не так давно присланный в полк Сергей Ваулин.

Память подкидывает этот случай — как лишние смолистые сучья в ненужный уже, затихающий костер; прапорщик Величко старается овладеть сейчас собой, но неотступная мысль об исаевской угрозе, о серо-голубых, холодных глазах рядового Ваулина, о перешептывающихся бог весть о чем солдатах нагоняет на него страх. «Что они будут делать?» — смотрит он на приближающуюся группу рабочих.

И ему вдруг кажется, что эти люди знают уже о суровом его поступке на прошлой неделе, о нелюбви к нему его солдат, о задуманной ими мести. Что эти люди и есть мстители, и вспоминается отчего-то в эту минуту давно прочитанная книга: они потащат его, как уэльсовские кровожадные «морлоки», куда-то вниз, откуда уже не будет возврата.

Он хочет обернуться к своим солдатам и спросить их: «Так?»— словно они знали сейчас его мысли, и тогда вытащить из кобуры оружие. Но он страшится этого поворота головы и стоит на одном месте. Рука заложена за ремень портупеи, голова втянута в неестественно приподнятые плечи, как если бы глубоко вздохнул и надолго задержал в груди выдох.

Он чувствует себя одиноким, окруженным со всех сторон врагами.

— Чего надо тут?

— Почему, господин прапорщик, остановились? — в два голоса спросили его подошедшие вплотную люди. (Часть из них прошла мимо него, к солдатским рядам.)

— Я веду свою роту, — сдержанно ответил он, разглядывая рабочих.

— Куда?

— На усмирение пролетариев, полагаю так — а?.. Эх, господин прапорщик, пипль-попль! Как бы вашим солдатикам не наклали тут!.. Позволю себе высказаться, — дело тут очень сурьезное.

— Стойте, товарищ, не мешайте, — прервал говорившего выступивший вперед рабочий.

Он был одет, как многие, в черный до колен ватничек, на голове — финская с кожаным верхом шапка, сползшая на затылок, и вокруг шеи дважды обмотанное гарусовое кашне. Оно было такого же цвета — серо-пепельного, как и усы и вьющаяся мелкими, кольцами от висков бородка рабочего.

— Куда ведете роту, господин офицер? — повторил Власов (это был он) свой вопрос и внимательно посмотрел на прапорщика.

— Туда, куда ей полагается идти в этот час. Уж во всяком случае не на усмирение… — сказал прапорщик Величко.

Он отогнул полу своей шинели, вынул из кармана брюк носовой платок, расправил его и не спеша утер им пересохшие от волнения губы. Кроме того, — подумал он, — этот «житейский жест» должен был свидетельствовать рабочим о его, прапорщика Величко, мирных намерениях.

— Это мы видим, что не на усмирение, — коротко усмехнулся рабочий и вяло махнул в сторону солдат.

— Вы не скажите, товарищ! Ружей-то у них почти нет. — это верно. Но обыскать, позволю заметить, глянь, и бомбочки-игрушечки незримо под шинелями! — раздался позади все тот же часто придыхающий, почти захлебывающийся голос, уже обративший на себя внимание прапорщика Величко.

— Кто этот дурак? — вспылил он, отыскивая его глазами за спинами стоявших впереди.

— Без ругани, господин офицер! Не дурак, а трудящийся! — спокойно, но угрюмо отозвался кто-то. — Вот он кто…