Крушение империи - Михаил Козаков

— Но когда же вы ее снимете?

— Когда? — посмотрел он на Ирину серьезно. — Это в значительной степени будет зависеть от нашей хозяйки.

— Но я-то при чем? — пыталась вновь наступить Ириша.

— Вот то-то и оно, Ирина Львовна. Это и подлежит выяснению. И если не удастся здесь, то, вы уж простите, — придется в другом месте.

— Где?

— Вы сами можете предположить. Костюк! — обратился он ко второму полицейскому. — Сходи быстренько за колбасой и зеленым сыром: очень люблю зеленый сыр, господа! Костюк, на углу тут продают… Да, простите: вас еще что-нибудь интересует, Ирина Львовна?

— Пускай ваш полицейский позвонит откуда-нибудь ка мне домой, и скажет, что я случайно задержана. Мои родные будут волноваться, — вы понимаете?

— Очень хорошо понимаю. Но — нельзя!

— Почему?

— Во-первых, потому, что мой Костюк уже ушел…

— А во-вторых?

— Вообще — нельзя!

— Так что же: вы меня арестовали?

— Пока — нет.

— Но на каком основании? Что это означает?.. Мой отец поедет к вашему министру, Протопопову, — угрожала Ириша, сама не веря в эти угрозы. — Отвечайте мне правду!

Он хотел что-то сказать ей, но стук с площадки мгновенно поднял его с места. Он бросился в прихожую, закрыв за собой дверь. Из кухни побежал туда же раздувавший самовар безбровый, пучеглазый Сапожников.

Этой минутой воспользовалась Надежда Ивановна.

— Любка! — подбежала она к русоволосой работнице. — Вытаскивай! Скорей вытаскивай… ну!

Обе ваулинские записки, хранившиеся последний час в укромном месте девушкиной одежды, мигом очутились под английской блузкой Ириши.

— Если меня не выпустят, — шептала ей Надежда Ивановна, — передайте все, что знаете, кому надо. Вот в это место, — запомнили?

И она назвала одно из явочных мест.

— Только… язык за зубами, — слышите?!

Неожиданно лицо ее стало злым и недоверчивым.

— Я оправдаю ваше доверие, товарищ Надя, — покраснев, сказала Ириша. — Откуда он может знать меня? — метнула она глаза в сторону прихожей.

— Врет. Подловить хочет. А вы держитесь, говорю вам!

Из прихожей доносился шум, ругань и шарканье тяжелых сапог по полу.

— В чем дело? — распахнула дверь из комнаты Надежда Ивановна. — Чай, я тут хозяйка, господа хорошие.

За ней выбежала и русоволосая девушка.

— Кого бог несет?

Взглянули обе, — и не хватило от неожиданности сил сдержать себя:

— Ох-х! — уронили в два голоса.

Отпихивая от себя налезавшего на него полицейского, и шумел и ругался в прихожей Яков Бендер.

Охранник выхватил из кармана револьвер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Рабочие и солдаты

«Семнадцатого октября, в девятом часу утра, на минном заводе Русского Общества для изготовления снарядов и военных припасов («Парвиайнен») собралась сходка, после которой рабочие в количестве пяти с половиной тысяч человек прекратили работу и покинули завод.

Позднее к этой забастовке присоединились рабочие других заводов, и к вечеру 17 октября общее число бастовавших достигло примерно двадцати тысяч человек.

Забастовки эти возникли по неизвестным причинам, так как рабочие предприятий прекращали работы без объяснений причин и без предъявления к администрации каких-либо требований. Лишь путем окольных сведений, полученных через мастеров предприятий и через отдельных рабочих, до администрации доходили сообщения, что забастовки производились в целях протеста против продовольственной неурядицы в столице, порождаемой затянувшейся войной.

Разбросанные по заводам прокламации и произносившиеся на сходках речи позволяют заключить, что коренной причиной забастовки являлась политическая агитация, а за сигнал к стачке был принят листок Петербургского Комитета с.-д. большевиков, начинающийся так: «К пролетариату Петербурга. Товарищи рабочие! С каждым днем жизнь становится все труднее». (Текст при сем.)

Листок не содержал прямого призыва к забастовке, а развивал мысль о невозможности справиться с продовольственными и другими бедствиями иным путем, как уничтожением основной их причины — «происходящей империалистической», как сказано в листке, войны, и призывал к борьбе с ней».

…Так начинался доклад царю министра торговли и промышленности, князя Всеволода Шаховского, о первом дне октябрьской стачки.

Доклад был составлен очень подробно, но в нем умалчивалось почему-то о том, что больше всего должно было заинтересовать Николая. Или, может быть, корректный князь полагал, что для таких дел существует другое ведомство?..

Во всяком случае, приемля долг довести до сведения его величества, своего государя, подробное описание событий на Чугунной улице, Выборгском шоссе, Головинском переулке, Сампсониевском проспекте, где стояли пустыми в тот день фабричные корпуса, — он ни словом не обмолвился о длинном, зеленовато-сером казарменном здании, обнесенном не везде целым деревянным забором — с часовыми на вышке, у ворот и по углам двора. Князь умолчал об этом здании, десятилетиями смотревшем — почти прямо перед собой — на красную кирпичную трубу умолкшего в тот день завода. В противном случае министру пришлось бы уже рассказать, к чему неожиданно привело столь близкое соседство на одном проспекте двух этих зданий.

Во втором из них, не упомянутом в докладе, размещен был тот самый 181-й запасный пехотный, полк, из которого ждал случая бежать рядовой третьей роты Сергей Ваулин.

Вечером, накануне знаменательного дня, столь неполноценно отмеченного в министерском докладе, Сергей Леонидович тщетно пытался разыскать в казарме своего друга: после переклички дежурный по десятой роте рапортовал своему начальству о таинственном исчезновении рядового Якова Бендера.

Но Ваулин об этом ничего не знал.

После утреннего учения прапорщик Величко возвращался со своей третьей ротой в казарму по Чугунной улице.

Как изменилась она за несколько часов! Рано утром, когда он, Величко, вел по ней солдат, здесь было тихо и пустынно, а теперь вот: у ворот каждого дома и домика крикливый табор какой-то, на улице тесно от растянувшейся по ней людской цепи, а у «Парвиайнена» — густая, запрудившая дорогу, шумящая толпа, сквозь которую роте прапорщика Величко и не пробиться. Что делать?..

До толпы оставалось всего шагов пятьдесят. Прапорщик Величко оборачивается и продолжая минуту шагать спиной вперед, бегло оглядывает марширующие следом за ним солдатские ряды. Только три передних несут на плече учебные винтовки с примкнутыми штыками, — тыловые войска русской империи бедны: обучение производится не на ружьях, а на палках, затвором служит большой палец правой руки, а вместо выстрела — хлопанье в ладоши.

«Эх, черт побери! — сожалеет сейчас о чем-то прапорщик Величко и трет по обыкновению свою надменную горбинку на носу. — Деревенских собак гонять, — вооружение… тоже!»

В противном случае что точно сделал бы — не додумал до конца.

На глаза попадается ему шагающий в середине первого ряда черный, лопата-борода в цыганских кудряшках, широкоплечий солдат Исаев, и он ловит его озабоченно-удивленный взгляд, устремленный в сторону гудящей толпы.

«Радуется, сукин сын! — отводит от него глаза прапорщик Величко. — Погоди ты, конокрад!»

И он вспоминает в эту минуту:

«Ваше благородие, — написано было в записке, — обратите ваше внимание на ваших подчиненных, как они больно страшно терпят нужду. Хлеба получаем мало — один хлеб на четыре человека. Сахару мало, по фунту на месяц, пища плохая — в сортир по надобности не с чем в животе ходить. А если что другое домашние люди пришлют, бывает, — то фельдфебель, шкура, сам поест. А если не исправите, то как придем на позиции — застрелим, и очень даже просто. И фельдфебеля, гадюку, тоже».

Записка была анонимная, ротный командир так и не узнал, кто именно из его солдат ее прислал, но сейчас ему отчего-то кажется — этот самый, насмешливо и радостно усмехающийся Исаев…

«Да и рядом с ним хороши! — недоверчиво шарит глазами по шеренге прапорщик Величко. — Что же делать? Через шагов двадцать упремся в толпу, — вероятно, забастовщики? Пропустят ли?»

И он громко командует:

— Р-рота, стой!

Отделенные повторили команду, и солдаты приставили ногу к ноге. Прапорщик подозвал к себе одного из городовых, кучкой стоявших на панели.

— В чем тут дело? — спросил он подбежавшего старичка с расчесанной надвое седой бородкой, с прозрачно-карими живыми глазками, доверительно подмигивавшими сейчас офицеру. — Что происходит?

— Забастовки, конечно, ваше благородие. Митинг идет, ораторов слушают. Они, рабочие, значит, очень митинги признают.

— Отчего это? — досадливо нахмурил брови Величко.

— Все от того же! — опять многозначительно прищурил старичок городовой свои не по летам бойкие глаза. — Пришли с других заводов — снимать с работы.