Семь месяцев бесконечности - Виктор Боярский

Я быстро разделся и залез в бочку. В бочке не дуло, но все равно было как-то неуютно, до тех пор пока я не открыл краник. Это была вода, горячая вода, правда, по-настоящему горячей она была примерно на уровне головы, на уровне же груди она была уже только теплой и стекала в бочку по ногам уже вполне бодрящими струйками. Но все равно это был душ, первый душ за последние сто с небольшим дней. Я закончил мыться, вытерся большим брайтоновским полотенцем и начал было одеваться, но в это время зашел Брайтон с многообещающей кружкой в руках. Не знаю, слышал ли он когда-либо крылатую фразу Суворова о безусловной необходимости для русского человека послебанной чарки или же действовал по собственному разумению, но только кружка эта как раз и была той самой чаркой, которая с лихвой окупила все мелкие неудобства импровизированного душа.

Брайтон провел меня в большую двойную палатку, являвшуюся кают-компанией. За большим столом, накрытым клетчатой клеенкой, сидели участники международной экспедиции, ели настоящий кекс и пили сухое красное вино. Я был встречен дружными криками, из которых ясно было, что пока я там прохлаждался в душе, мои друзья по команде в полном соответствии с мушкетерским девизом «Один за всех и все за одного» съели причитавшийся мне кекс и выпили мою порцию вина. Возившийся в глубине палатки около газовой плиты Роб несколько успокоил меня, сказав, что в начале сезона нет проблем ни с кексом, ни с вином, и я, естественно, свое получил.

Чтобы не оставаться в долгу, я принялся в красках расписывать друзьям все прелести местного душа, и в результате сразу же образовалась банная очередь, а Роб тем временем подал обещанных цыплят табака с жареной картошкой и золотистой вареной кукурузой на гарнир. Все это великолепие, естественно, сопровождалось отличным чилийским «Бланке». Опять поймал себя на мысли, что никак не могу наесться. Подобное чувство я уже испытал, когда мы после завершения трансгренландского перехода прилетели во Фробишер-Бей и в ожидании самолета на Оттаву опустошили холодильник в офисе частной авиакомпании «Брэдли», куда нас, заросших, грязных и голодных, пригласили доверчивые сотрудники офиса. И сейчас то, что мы ели, было для нас так необычно после надоевшего и однообразного меню, что остановиться было просто невозможно.

Тем временем DC-6 продолжал свой героический перелет и сообщил даже расчетное время прибытия в базовый лагерь: что-то около трех часов ночи. Все бы ничего, если бы не одно обстоятельство, а именно: находящийся на борту небезызвестный нам Боб Беати, намереваясь вернуться назад тем же самолетом и имея для интервью ограниченное время, попросил всех участников экспедиции встретить его у трапа самолета и ответить на его как всегда неожиданные вопросы. Это означало, что спать нам оставалось не более четырех часов, а этого было явно мало после тридцатимильного перехода, душа и прекрасного ужина.

Около полуночи мы с Этьенном забрались в спальные мешки в своей пронизанной лучами солнца светлой палатке.

Разбудил меня голос Джефа за стенками палатки. Вчера он, верный себе, отправился спать раньше всех, а поэтому выглядел, точнее звучал сегодня утром бодрее остальных. Вставать ужасно не хотелось, и мы с Этьенном минут пять приходили в себя, освобождаясь от сладких объятий сна. Было тепло и тихо.

Когда я вылез из палатки, то увидел, что все небо, за исключением неширокой золотисто-голубой полосы с юго-запада, затянуто сплошной высокой облачностью. В лагере чувствовалось некоторое оживление. Я увидел удаляющихся в направлении местного аэродрома Джефа и Дахо, выползающего из палатки заспанного Кейзо и идущего по направлению к кают-компании Уилла. Вдали у «Твин оттера» также виднелись две фигурки. Очевидно, Эрик с Майклом готовили к отправке пустые бочки из-под горючего. Температура около минус 18 градусов.

До аэродрома было немногим более километра. Сама взлетно-посадочная полоса представляла собой обширный, ничем не обозначенный участок голубого бесснежного льда — идеальное место для посадки колесных самолетов. Именно наличие такого природного аэродрома, не требующего никаких расходов по его содержанию, и обусловило выбор холмов Патриот в качестве базового лагеря «Адвенчера». Ждать пришлось долго, минут сорок. Самолет, скрытый облачностью, долго кружил над нами, собираясь с силами, которые, судя по иногда прорывающемуся к нам звуку его моторов, были уже на исходе. Наконец мы заметили его темный силуэт, и вскоре самолет, пройдя над нами и с опасной в его возрасте лихостью заложив крутой вираж, прошел низко над полосой, как бы примериваясь к ней. Звук его моторов почему-то напомнил мне звук старой раздолбанной бормашины, и у меня даже инстинктивно заныли зубы. Но вот, наконец, касание. Самолёт развернуло юзом, и он некоторое время скользил как-то боком, по-собачьи. Хорошо, что полоса широкая и допускала подобные антраша.

Двигатели с надрывом всхлипнули, самолет выровнялся, и вот он уже рядом с нами. Внешний вид его полностью соответствовал почтенному возрасту. Общее впечатление ненадежности этого летательного аппарата не скрашивала даже сделанная крупными красными буквами надпись на борту «Эйр Антарктика». Это чем-то неуловимо напоминало знаменитое «Эх, прокачу!». Дверь распахнулась, и в проеме появился бледный, но счастливый Джон Стетсон, а еще через несколько минут все пространство рядом с самолетом заполнилось оживленными, одетыми в разноцветные куртки журналистами. Их возбуждение и радость были вызваны скорее всего не столько предвкушением интервью, сколько непередаваемым ощущением миновавшей опасности, осознанием того, что полет наконец-то закончен и под ногами не шаткая, дрожащая и непрочная палуба старого самолета, а голубой и чистый лед Антарктиды.

Корреспонденты окружили нас и наперебой рассказывали, как они долетели. Именно это и стало главной темой дня, и лишь потом, пережив эти первые несколько счастливых минут, журналисты приступили к допросам участников экспедиции.

Тем временем началась выгрузка собак. Дверной люк был высоко над землей, поэтому мы устроили цепочку: Джон подавал их из салона, Кейзо принимал собак на трапе и передавал их мне, а я в свою очередь спускал их на снег. За этот месяц все собаки заметно поздоровели, поправились, и поэтому с ними было довольно непросто совладать. Когда дело дошло до Горди, в котором было никак не менее 50 килограммов, стало совсем тоскливо. Он совершенно растерял всю свою былую интеллигентность и ту исключительную, присущую только ему одному деликатность в обращении как с людьми, так и с товарищами по упряжке. Вырвавшись из моих рук, он спрыгнул на снег и помчался вслед за Ибрагимом, который вел в лагерь небольшую, скромную собаку из Кейзовской упряжки, тоже только что прилетевшую на самолете. Кажется, это был Оуклок. Я видел, как Горди, подобно собаке Баскервилей, налетел сзади на Оуклока и, не обращая ни малейшего внимания на крики и причитания суетящегося рядом Ибрагима, стал нещадно трепать бедного пса.