Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

сих пор многие его образы не получили достаточно полного и внятного толкования[394].

Обычно оправдание сна как вещего видят в предсказании гибели Ленского от руки Онегина – ведь в конце кошмара Татьяна не аллегорически, а ясно увидела это убийство. Правда, оно свершилось не выстрелом из пистолета, а длинным ножом (вряд ли это случайная деталь).

Однако Пушкин в строфе XXIV определенно заявляет, что «сон зловещий ей сулит / Печальных много приключений». С ее печальными приключениями в будущем, видимо, и связаны те странные амбивалентные иносказания, которыми перенасыщен сон Татьяны – до появления Ленского и Ольги в лесной хижине.

Лотман в комментарии отмечает, что уже в начале сна переправа через «поток, не скованный зимой» может предвещать или замужество, или смерть («переход в иной мир»)[395].

Такой же двойственностью отмечена строфа XVI с чудищами в «шалаше убогом» у кума Медведя – зверь предстает не то крестным, не то дружкой Жениха-Разбойника[396].

Поначалу, как в хорошем звуковом фильме, зловещий пир чудищ спящая Татьяна не видит, а слышит – его картина предварена метафорическим звуком:

За дверью крик и звон стакана,Как на больших похоронах.

Почему-то без комментариев остались и образ тризны, и эпитет похорон: большие. Эти тропы, вероятно, связаны не только со сказочными корнями, но и с недавними историческими свидетельствами о «больших» якобинских казнях и похоронах, погрузивших Францию в непрерывный траур. Не предвестие ли тут подобных массовых жертв в России?

Потом Пушкин прямо, без иносказаний и фантастики, сообщает Читателю, что полновластным предводителем демонической шайки является не кто иной, как Евгений Онегин:

Он знак подаст – и все хлопочут;Он пьет – все пьют и все кричат;Он засмеется – все хохочут;Нахмурит брови – все молчат;Он там хозяин, это ясно…

Его всевластие достигает кульминации при явлении за открывшейся дверью Татьяны, когда чудища наперебой кричат: мое! мое!

Мое! – сказал Евгений грозно,И шайка вся сокрылась вдруг…

Невольно вспоминается самое начало романа: после циничного и, при всех юмористических обертонах, безжалостного мельмотского внутреннего монолога об умирающем дяде, «молодой повеса» Онегин представлен как «Наследник всех своих родных».

Такое представление Героя, на первый взгляд, ничего зазорного в себе не несет, оно как будто намекает лишь на потенциальное богатство Евгения. Но эта характеристика в определенных обстоятельствах может обернуться метафорой со зловещим смыслом. Так корсиканец Наполеоне Буонапарте – в период революции всего лишь бригадный генерал – стал Императором французов, наследником всех провозвестников, ораторов и вождей Французской республики.

«Столбик с куклою чугунной / Под шляпой с пасмурным челом, / С руками, сжатыми крестом» в кабинете Онегина прямо вводит в сюжет образ Бонапарта – героя эпохи романтизма, самовенчанного узурпатора власти, ввергшего мир в кровопролитные войны. Насколько всерьез поклонялся ему или хотя бы равнялся на него Герой романа?

В сниженном, чуть ли не пародийном подражании Наполеону Татьяна заподозрила Евгения после визитов в его имение:

Что ж он? Ужели подражанье,Ничтожный призрак, иль ещеМосквич в Гарольдовом плаще,Чужих причуд истолкованье,Слов модных полный лексикон?Уж не пародия ли он?

Эти многократно цитированные стихи обычно представляются как выводы Татьяны, хотя это всего лишь вопросы. Автор как будто соглашается с ней:

И начинает понемногуМоя Татьяна пониматьТеперь яснее – слава богу —Того, по ком она вздыхатьОсуждена судьбою властной.

Но Автор тут же намекает Читателю на неокончательность этих «разгадок», задавая после вопрошаний Татьяны свой вопрос:

Ужель загадку разрешила?Ужели слово найдено?

Если вспомнить начало романа, где Пушкин признается, что ценит в Онегине «неподражательную странность», то предположения Татьяны о нем как о пародии окажутся далеки от окончательного приговора.

В стихах, предшествующих этой (XXIV) строфе седьмой главы, возможно, также проступает тень Бонапарта. Она возникает уже всерьез – не в виде куклы чугунной и не сентенцией о возможной пародийности Онегина, а в контексте самых серьезных споров, которые раздирали Европу в начале XIX века. Не только обыватели, но и крупнейшие мыслители эпохи (среди них был и Гёте) колебались тогда между противоположными суждениями о «посланце Судьбы» Наполеоне – буквально в тех же словах:

Созданье ада иль небес,Сей ангел, сей надменный бес,Что ж он?

Согласимся: обобщение «Созданье ада иль небес» кажется чрезмерным для того Онегина, каким мы привыкли его воспринимать на протяжении почти двух веков. Современный читатель волен решить, что эти полюса – клише девичьего сознания, уже отразившиеся в письме Татьяны Онегину:

Кто ты, мой ангел ли хранительИли коварный искуситель.

Однако именно в образе Люцифера или Антихриста многие в конце XVIII и еще долго на протяжении XIX века видели и Робеспьера, и Наполеона. Масштаб и следствия бесчувствия послереволюционных правителей отразились во второй главе романа – в известной характеристике «болезни эпохи»:

Все предрассудки истребя,Мы почитаем всех нулями,А единицами – себя.Мы все глядим в Наполеоны;Двуногих тварей миллионыДля нас орудие одно;Нам чувство дико и смешно.

Правда, Автор тут оговаривается:

Сноснее многих был Евгений;Хоть он людей, конечно, зналИ вообще их презирал, —Но (правил нет без исключений)Иных он очень отличалИ вчуже чувство уважал.

«Уважение вчуже», впрочем, не помешает Онегину хладнокровно убить на дуэли чувствительного друга, которого поначалу он «слушал… с улыбкой».

Предельно холодный, бесчувственный Герой, примкнув к заговору и оказавшись среди победителей, мог в силу случайных обстоятельств обернуться безжалостным Диктатором всея Руси.

Вероятно, еще в начале работы Пушкин, виртуозно владевший симметрией в композиции, мог вообразить (во второй части романа?) ситуацию, «зеркальную» влюбленности юной Татьяны: в обстановке послереволюционного террора в Тиране-Онегине должна была вспыхнуть страсть к повзрослевшей и расцветшей Татьяне.

До беловика второй главы дошла, но была зачеркнута строфа, в которой Автор счел нужным предупредить Читателя о возможном пробуждении в Герое роковых страстей:

Какие чувства не кипелиВ его измученной груди?Давно ль, надолго ль присмирели?Проснутся – только погоди. (VI, 562)

«Странный сон» предсказывал Татьяне, что пробуждение чувств Онегина будет связано с ней:

Мое! – сказал Евгений грозно,И шайка вся сокрылась вдруг;Осталася во тьме морознойМладая дева с ним сам-друг;Онегин тихо увлекаетТатьяну в угол и слагаетЕе на шаткую скамьюИ клонит голову своюК ней на плечо.

Страсть всесильного диктатора в трагических условиях террора должна была вызвать у Татьяны, даже если она продолжает любить Евгения, отповедь, отпор, осуждение воцарившейся в стране жестокости.

Причина отказа Татьяны от взаимности состояла бы не в верности мужу (Пушкин и в самом деле не собирался выдавать Татьяну замуж), а в нежелании быть на стороне нечистой силы – это был бы отказ, в широком смысле, «поклониться языческому идолу», подобно подвигу святой, в честь которой она поименована.

Отвергая насилие по нравственным убеждениям и по закону чести, Татьяна должна была не просто отвергнуть любовь Онегина, а погибнуть, как пророчили ее святочные гадания.

Погибнуть по велению или против воли Евгения?

Нельзя исключать и добровольный уход из жизни Татьяны, которая смерть могла предпочесть бесчестию. Мы вернемся к возможности такой