Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Каменке, скорее всего, не обсуждались конкретные планы мятежа – споры шли вообще о свержении тирании. «Славные шутки и тонкие намеки» обращались, видно, не столько к прошлому, сколько к будущему. Обсуждаться «обиняками» могли принципы, способы и следствия насильственной смены власти – вероятность прихода к ней новых правителей, но каких: благодетелей народа или тиранов-самозванцев?
Над четвертой главой «Онегина» Пушкин работал одновременно с сочинением трагедии «Борис Годунов», опиравшейся как раз на XI том «Истории…» Карамзина.
В канун мятежа, 4–6 декабря 1825 года, из-под пера Пушкина появилось письмо, адресованное Петру Александровичу Плетнёву: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я „Андрея Шенье“ велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc. – выписывайте меня, красавцы мои, а не то не я прочту вам трагедию свою»[389].
Что означает «не я прочту вам трагедию свою»? Какое пророчество Пушкин подтверждает столь уверенно? Почему элегию о Шенье, имя которого в названии демонстративно русифицировано, он повелит «напечатать церковными буквами» – то есть приравняет к житию святого? Когда и при каких обстоятельствах он мог бы это сделать?
Комментируя элегию, которая по сложности и идейной насыщенности равна маленькой поэме, пушкинисты и до, и после 1917 года по разным причинам обходили ее острые углы и пользовались туманными фразами и осторожными намеками. Татьяна Григорьевна Цявловская поясняла смысл «Андрея Шенье» тем, что судьба Пушкина схожа с судьбой французского поэта потому, что русский поэт тоже был гоним тираном – Александром I. Но вряд ли можно сравнить ссылку на юг «гонимого тираном» Пушкина и гибель Андре Шенье, славившего Свободу при Бурбонах, но выступившего против Робеспьера и за попытки остановить террор осужденного якобинцами на казнь.
Гораздо более определенно высказался, но не мог договорить до конца Матвей Никанорович Розанов в статье «Элегия Пушкина „Андрей Шенье“ и стихотворения Пиндемонте из эпохи революции»[390]:
«Разочарование в революции у Шенье было общим с его итальянскими друзьями, Альфиери и Пиндемонте, и все они пережили те же стадии душевного процесса: сначала восхищения, а затем – ужаса и отвращения».
В указанных стихотворениях Пиндемонте вполне солидарен с предсмертными «ямбами» самого Шенье, которого гнетет мысль умереть, «не опорожнив колчана, не пронзив, не растоптав, не потопив в их грязи этих палачей, осквернителей законов, этих наглых тиранов порабощенной и умерщвленной Франции»…
Эти энергичные стихи обреченного на казнь поэта отразились у Пушкина в обращенных к нему словах:
Гордись и радуйся, поэт!Ты не поник главой послушнойПеред позором наших лет;Ты презрел мощного злодея;Твой светоч, грозно пламенея,Жестоким блеском озарилСовет правителей бесславных.Твой бич настигнул их, казнилСих палачей самодержавных.В стихах Шенье и Пиндемонте хорошо отражается настроение идеалистов эпохи революции, горько разочарованных неожиданным ходом событий. Это настроение передалось и ближайшему поколению. Им охвачен и Пушкин. Противопоставление истинной идеальной свободы реальному, ужасающему террору проходит, как основной мотив, через всю его элегию…
Известно, что в 1821 году в Кишинёве в одну с Пушкиным масонскую ложу «Овидий» был принят Павел Пестель, республиканские идеи и решительные намерения которого не были для друзей секретом. Пестель тогда работал над документом, который два года спустя под названием «Русская правда» приняло Южное общество как руководство к действию после государственного переворота. Полное название его программы: «Заповедная государственная грамота великого народа российского, служащая заветом для усовершенствования России и содержащая верный наказ как для народа, так и для временного верховного правления, обладающего диктаторскими полномочиями» (курсив мой. – Н. К.).
Даже если предположить, что Пушкин не читал «Русскую правду», – он лично беседовал с Пестелем, о чем записал в кишинёвский дневник 9 апреля 1821 года:
«Утро провел я с Пестелем, умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»[391]
Высокая оценка ума и оригинальности не означает согласия. Устрашающие уроки французской революции, видимо, не смущали умного, но доходящего до безнравственности Пестеля. Его политические идеи, в частности его оправдание любой жестокости в подавлении кавказских народов и прочих инородцев «ради блага России», давали наглядное представление о будущих формах правления и последствиях диктаторских полномочий «временного верховного правителя» (как показывает история, Верховные обычно стремятся из временных стать пожизненными).
Не меньшую горечь, чем радикализация российских заговорщиков, вызывали у Пушкина тенденции в новейших освободительных движениях Греции, Италии и Испании. Они поначалу внушали надежду на утверждение идеала Свободы – не только в общественной жизни, но и в сознании людей. Но развитие событий в Европе обескураживало: за лозунгами стала проступать самоупоенность вождей, опиравшихся на слепую пассивность народов, которых «не разбудит чести клич». Реакцией на утрату иллюзий стало, в частности, стихотворение «Свободы сеятель пустынный…», написанное в ноябре 1823 года.
Как известно, первая строка стихотворения – цитата из притчи Христовой – отпочковалась от одной из строф второй главы, где впервые появилась Героиня романа. Ею Пушкин едва не наградил Евгения, решившего облегчить участь своих крепостных: «Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил». Но, вероятно, евангельская ассоциация была сочтена приемлемой для Автора, но чрезмерной для Героя, и стих об Онегине изменился – стало: «В своей глуши мудрец пустынный». А стихотворение, возникшее из строки романа, вошло в сонм окружающих его произведений и набросков.
(Не принижая самостоятельной ценности этих творений, можно было бы назвать их спутниками «Евгения Онегина», в которых таятся разгадки некоторых импульсов в формировании и развитии исходного замысла Пушкина.)
Вспомним, что роман был начат в 1823 году, при нараставшей оппозиции к царю и к устаревшим порядкам в России. Разные, иногда противоположные тенденции заговорщиков объединялись их убеждением, что переворот необходим «ради величия и процветания Отечества».
Вполне вероятно, что Пушкин уже на ранних этапах развития замысла намечал превращение недавнего космополита Онегина в Патриота, который мгновенно и отменно влюбился в Святую Русь. Ему были хорошо известны подобные страсти видных заговорщиков: демонстративное русофильство Рылеева, доводившего свой патриотизм в стихах и в быту до крайностей, или агрессивный государственный национализм Пестеля, который оправдывал идеологией «Русской правды» самые жестокие, тиранические меры власти.
В восьмой песне Онегин совершает двойное странствие в поисках Святой Руси – реальное и воображаемое, в своей современности и в истории, от времен Рюрика и Ярослава до еще не завершенного покорения кавказских народов. Пушкин пунктиром обозначил поворотные моменты в истории России – после выхода труда Карамзина они стали, по его свидетельству, темой разговоров в образованном обществе, а в тайных обществах – основанием для обсуждения будущего страны. Странствие Героя завершается неутешительным диагнозом его душевного состояния:
Онегин очень охлажденныйИ тем, что видел, насыщенныйПустился к невским берегам… (VI, 505)Уехав из «Hotel de Londres, что в Морской» в горячке внезапной (выдуманной) влюбленности,
