Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

своего несостоявшегося родича, а человека, на чьей душе лежит каинов грех – убийство брата своего. Мыслями Татьяны Герой уличается в одном из самых страшных человеческих грехов.

Может ли быть прочитан этот мотив как сигнал о вероятности грядущего братоубийства в России, верховодить которым может хладнокровный тиран?

Нам, привыкшим к нынешней фабуле романа, такое предположение кажется в лучшем случае чрезмерным, если не абсурдным. Но ведь в романе – множество предупреждений о надвигающейся грозе и предстоящих жертвах. Автор то и дело намекает на приближение судьбоносных событий в истории России, готовится сам и подготавливает Читателя к каким-то трагедиям, катастрофам, сраженьям.

Вот одна из показательных «странностей» – обращение с двумя строфами в конце пятой главы, после описания двух пиров: фантасмагории в лесном шалаше Онегина (во сне Татьяны) и именин Татьяны в доме Лариных.

В 1833 году Пушкин впервые издает восемь глав как весь текст романа, предназначенный для печати, и опускает в главе пятой две строфы (обозначив их только цифрами XXXVII и XXXVIII), которые в 1828 году уже были напечатаны в отдельном издании четвертой и пятой глав. Что вдруг сделало их опасными – непечатными? Предыдущую строфу XXXVI завершают внешне шутливые стихи:

И кстати я замечу в скобках,Что речь веду в моих строфахЯ столь же часто о пирах,О разных кушаньях и пробках,Как ты, божественный Омир,Ты, тридцати веков кумир!

Далее в издании 1828 года – внешне невинное, будто бы пародийное их продолжение:

XXXVIIВ пирах готов я непослушноС твоим бороться божествомНо признаюсь великодушноТы победил меня в другомТвои свирепые Герои,Твои неправильные Бои,Твоя Киприда, твой ЗевесБольшой имеют перевесПеред Онегиным холоднымПред сонной скукою полейПеред И[стоминой] моейПред нашим воспитаньем моднымНо Таня (присягну) милейЭлены пакостной твоей.XXXVIIIНикто и спорить тут не станетХоть за Элену Менелай100 лет еще не перестанетКазнить Фригийский бедный край,Хоть вкруг почтенного ПриамаСобранье стариков Пергама,Ее завидя, вновь решит:Прав Менелай и прав Парид.Что ж до сражений, то немногоЯ попрошу вас подождать:Извольте далее читатьНачала не судите строго —Сраженье будет. Не солгу,Честное слово дать могу. (VI, 608–609)

Обещанное сраженье, сравнимое с эпической «Илиадой», почему-то принято относить к дуэли Онегина и Ленского… В комментариях ссылаются также на то, что с Гомером хотел состязаться Байрон, а Пушкин-де пародийно подхватил.

Но как быть с тем, что в сохранившемся черновике последние стихи строфы XXXVIII читаются не в шутку грозно и пророчески:

Сраженья будут – не солгуДа мало что ль еще смогу. (VI, 407)

Какие же сраженья (во множественном числе), сравнимые с описанными Гомером, обещает Читателю Автор? Зачем на фоне как будто любовного романа о современности ему понадобилась «Илиада», а в контраст скромной Татьяне – Елена Прекрасная (впрочем, названная тут пакостной)? И что еще сам Автор обещает смочь?

Разумеется, в строфах о сражениях древних греков интонация шутлива. Но возможно, как очень часто у Пушкина, это не только шутка?

Согласно принятой хронологии, главы романа сочинялись Пушкиным строго последовательно: пятая якобы писалась с января по ноябрь 1826 года – спустя год после завершения четвертой.

Но черновики многих строф, в частности XXXVII–XXXVIII, могли сочиняться еще до рокового декабря 1825 года, когда Автор предвидел, какие нешуточные сраженья могут скоро загреметь над «сонной скукою полей» (в черновике было: «скукой [северных] полей»)?

Нам возразят: Пушкин напечатал эти строфы в 1828 году, спустя три года после подавления бунта, и сражения в «северных полях» не состоялись.

Верно, но в том году началась Русско-турецкая война, на фронты которой были сосланы многие офицеры, замешанные в заговоре. Могли ли из боевого очага возродиться ожидания или опасения новой фронды? Ведь в ранние 1820-е заговорщики прочили в будущее республиканское правительство жестокого покорителя Кавказа генерала Ермолова! И мы до сих пор в точности не знаем, почему и зачем Пушкин, нарушая запрет, отправился в 1829-м в Закавказье…

Предвидение трагической исторической перспективы могло быть причиной и странного предостережения Автора Татьяне уже в третьей главе (она закончена 2 октября 1824 года) – в ее XV строфе:

Татьяна, милая Татьяна!С тобой теперь я слезы лью;Ты в руки модного тиранаУж отдала судьбу свою.Погибнешь, милая.

Для читателя эти мотивы сейчас выглядят как легкая ирония. Ведь он точно знает, что якобы нависавшая над Героиней опасность не сбылась[393].

Но только ли пародийно тут определение Онегина как «модного тирана»? Не таился ли в строфе XV сигнал о грядущем развитии событий, каким оно виделось Пушкину в начале работы?

И это предостережение – не единственное предвестие трагической судьбы Татьяны при отдаленных во времени обстоятельствах, в которых какую-то роль будет играть Евгений Онегин. Пушкин оборвал третью главу на тревожном начале встречи в аллее Татьяны с Евгением:

Пошла, но только повернулаВ аллею, прямо перед ней,Блистая взорами, ЕвгенийСтоит подобно грозной тени,И, как огнем обожжена,Остановилася она.Но следствия нежданной встречиСегодня, милые друзья,Пересказать не в силах я;Мне должно после долгой речиИ погулять и отдохнуть:Докончу после как-нибудь.

Чуть пародийный инфернальный вид Героя подсказывает Читателю страшную перипетию в развитии фабулы: блистающий взорами Евгений может обжечь Татьяну едва ли не адским огнем…

В следующей, четвертой главе угроза не сбудется – будто демонический образ лишь почудился Татьяне. Комментарии к этим стихам подчеркивают субъективное восприятие взволнованной девушки, хотя (оговаривается Набоков) она еще не успела прочитать в библиотеке Онегина «британской музы небылицы» о вампирах и демонических личностях.

Но в пятой главе Читателю предстоит вновь испытать тревогу за ее будущее: тут Героиня на святки трижды, разными способами, гадает о своей судьбе – и каждый раз неутешительно.

Сначала Татьяне вынулось восковое колечко под песенку «Там мужички-то всё богаты…», и Пушкин делает специальное примечание (29-е) о том, что «песня предрекает смерть».

Потом первый встреченный прохожий называет ей имя – свое, а значит – ее суженого: Агафон. Почти все комментаторы, включая Юрия Лотмана и Владимира Набокова, подчеркивают комический эффект мужицкого имени, невозможного для вероятного мужа барышни-дворянки. Меж тем у самой барышни – простонародное имя, да еще подчеркнутое авторским примечанием 13. А там как раз Агафона Пушкин называет первым из носителей «сладкозвучнейших греческих имен». Производное от слова agathos – добро, оно означает хороший, благой. Да вот беда: в амбивалентной древнегреческой мифологии оно также употреблялось как эпитет верховного бога Зевса, внимание коего к простым смертным не всегда несло им благо. Наконец, Татьяна, положив под подушку зеркало, видит воистину чудный сон. Не логично ли задаться вопросом: как соотносятся смутный сон, в котором Автору поначалу виделось развитие романа, – и вещий сон Татьяны?

Фольклорные образы, мистические метафоры и исторические аллюзии этого феерического «фильма ужасов» давно интригуют исследователей. Они находят источники его мотивов в народных поверьях и сказках, в толковниках снов и суевериях, в древних преданиях и эзотерических книгах, в классической живописи и современных политических карикатурах, но до