Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

В первой из этих статей – «Пушкин и „Повесть о капитане Копейкине“ (к истории замысла и композиции „Мёртвых душ“)»[398] – Лотман очень убедительно показал генетическую связь «вставной новеллы» Гоголя с вариациями темы «джентльмена-разбойника» в творчестве Пушкина:

«Тема разбойника долго занимала Пушкина. Вопрос о литературных корнях этой темы, с одной стороны, и о связи ее с социальными проблемами русской жизни и биографическими наблюдениями самого Пушкина, с другой, рассматривался в научной литературе достаточно полно.

Для нас сейчас достаточно отметить, что образ разбойника в сознании Пушкина шел рука об руку с фигурой не лишенного автобиографических черт персонажа высокого плана, представавшего в облике то байронического героя, то петербургского денди, то преображаясь в дворянина XVIII в. Иногда эти два персонажа шли рядом в едином сюжетном развитии, иногда сливались в одну фигуру или появлялись в результате раздвоения единого образа. В основе лежала романтическая типология характеров с ее разделением героев на разочарованных индивидуалистов, утративших жажду жизни, сочетающих безмерную гордыню с преждевременной старостью души, и кипящих страстями детей природы, слитых с диким и страстным народом, наивных, неукротимых, жестоких и простодушных. Первый легко принимал черты бунтаря, принадлежащего к вершинам общества и цивилизации, второй ассоциировался с мятежником из народной среды.

Если не считать „Кавказского пленника“, где оппозиция: принадлежащий миру цивилизации, пораженный „преждевременной старостью души“ (XIII, 52) Пленник – дикие и вольные горцы еще только намечает интересующее нас противопоставление, то впервые оно появляется в творчестве Пушкина в тот момент, когда герой нереализованного замысла „Поэмы о волжских разбойниках“ разделяется на Гирея из „Бахчисарайского фонтана“ и Разбойника из „Братьев разбойников“. В период работы над центральными главами „Евгения Онегина“ противопоставление это приняло характер: „Петербургский денди – разбойник“. Явный параллелизм между разбойником из баллады „Жених“ и Онегиным из сна Татьяны убедительно свидетельствует о связи этих образов в сознании Пушкина. Однако если вспомнить, что ряд совпадений связывает эти два текста с третьим – „Песнями о Стеньке Разине“, то делается очевидным, что разбойник интересует Пушкина как фигура, связанная с бунтарскими возможностями народа.

В период работы над последними главами „Евгения Онегина“ Пушкин был увлечен романом Бульвер-Литтона „Пелэм, или Приключения джентльмена“. Его увлекала фигура денди, однако бесспорно, что внимание его было привлечено и к тому, что в ходе сюжетного развития в романе показывается соприкосновение сливок английского дендизма с героями уголовного мира, в результате чего вырисовывается проблема: „джентльмен и разбойник“. ‹…›

Рубеж между 1820-ми и 1830-ми гг. отличается в творчестве Пушкина богатством и разнообразием нереализованных замыслов. Некоторые из них дошли до нас в виде планов и набросков, другие известны лишь по названиям. В ряде случаев реконструкция, хотя бы самая общая, творческого замысла Пушкина кажется невозможной. Однако если представить, что на некотором абстрактном уровне эти замыслы могут быть рассмотрены как варианты единого архесюжета, и научиться распознавать за трансформациями творческой мысли архетипические образы, то мы можем надеяться получить дополнительные данные для относительно вероятных реконструкций.

Антитетическая пара „джентльмен – разбойник“ выступает перед нами в целом ряде замыслов. В их числе и наброски поэмы по „Рукописи, найденной в Сарагоссе“ Потоцкого („Альфонс садится на коня…“, возможно, к этому же сюжету следует отнести и замысел об Агасфере: „В еврейской хижине лампада…“), и рефлексы сюжета о Пелэме (см. дальше) и, вероятно, сюжета о кромешнике. При этом антитетические образы могут сливаться в единое противоречивое целое джентльмена-разбойника. Со своей стороны, образ джентльмена имеет тенденцию двоиться на „Мефистофеля“ и „Фауста“, образы духа зла и скучающего интеллектуала. Когда они синтезируются, в облике „джентльмена“ выступают демонические, дьявольские черты, при расчленении активизируется антитеза злой деятельности и пассивно-эгоистической бездеятельности. В слитном виде образ этот часто наделяется чертами бонапартизма, что, естественно, приводит и к возможности вычленения из него антитезы: „злая, эгоистическая активность – добрая, альтруистическая активность“. Двигателем первого рода персонажей является эгоизм (=корысть), второго – альтруизм (=любовь). В разных комбинациях черты этого архетипа (денди) выявляются в Онегине, Сильвио (слитно), а в форме антитетического противопоставления: Мефистофель и Фауст („Сцена из Фауста“), Павел и Варфоломей („Уединённый домик на Васильевском“), Влюблённый Бес и молодой человек (план „Влюблённого Беса“), Швабрин и Гринёв. На другом уровне архесюжета возможность синтеза джентльмена и разбойника могла дать варианты типа „Дубровский“ (акцент на альтруистическом варианте) или „Германн“ (акцент на эгоистическом варианте „джентльмена“). На этом фоне возможна реконструкция некоторых замыслов. Особенно существенны здесь замыслы „Романа на кавказских водах“ и „Русского Пелама“. Последние два близки к тому кругу идей, которые, видимо, отпочковались от онегинского ствола. Характерны они и тем, что тема „онегинский герой – разбойник“ здесь органически переплетается с декабристской (курсив мой. – Н. К.).‹…›

Однако наибольший интерес для нас представляет замысел „Русского Пелама“. Сюжет этот неоднократно привлекал внимание исследователей. Однако рассматривался он преимущественно в двух аспектах: исследователей интересовала интригующая характеристика „Общество умных (И[лья] Долг[оруков], С[ергей] Труб[ецкой], Ник[ита] Мур[авьёв] etc.)“ (VIII, 2, 974) или поиски прототипов и исторических реалий. Не привлекал внимания вопрос: почему герой именуется русским Пеламом и как в свете этого можно реконструировать сюжет?

Герой романа Бульвера-Литтона – аристократ и денди, законодатель моды, и часть романа проходит в кругу высшего общества Парижа и Лондона. Однако другая часть жизни героя протекает в притонах, в самом сомнительном обществе».

Далее Лотман очень убедительно реконструирует предысторию «Мёртвых душ», рассказывая о том, как и почему Пушкин, по словам Гоголя в «Авторской исповеди», отдал ему «свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то в роде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому». Юрий Михайлович доказывает преемственность гоголевской «поэмы в прозе» от некоторых мотивов романа в стихах, в частности, приводит в пример разноголосицу мнений о Чичикове в «Мёртвых душах», очень напоминающую противоречивые отзывы об Онегине, приведенные в самом романе.

Согласно Собакевичу, «Чичиков – романтический герой светского плана»; по словам Дамы, приятной во всех отношениях, «Чичиков – романтический разбойник: он врывается к Коробочке „вроде Ринальд Ринальдина“; он – капитан Копейкин, он же разбойник, бежавший в соседней губернии от законного преследования, он же делатель фальшивых ассигнаций»; «Чичиков – демоническая личность, он Наполеон, которого „выпустили“ „с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков“»; «Чичиков – антихрист. После уподобления Чичикова Наполеону следует рассказ о предсказании „одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда, в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью