Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

В этом качестве он, с одной стороны, наследует образный багаж демонического героя эпохи романтизма, а с другой – усваивает народные и традиционные представления об этой фигуре. Он приходит извне как гибельное наваждение. Как писал некогда протопоп Аввакум: „Выпросил у Бога светлую Россию сатона“».

Читатель простит мне, надеюсь, эту длинную цитату из исследования, мало известного широкой публике. В наблюдениях и выводах Юрия Михайловича проявился его незаурядный дар типологического обобщения, позволивший уловить в образе Евгения Онегина потенцию «разбойника-антихриста». По каким-то причинам (возможно, цензурного характера) Лотман смог лишь намекнуть на это в своем «Комментарии», который издавался как «пособие для учителя» и, конечно, не должен был столь радикально противоречить советской школьной программе. Он называет начало изъятой главы до прибытия Онегина в Крым «заповедником» будущих замыслов, перечисляя еще формировавшиеся в сознании Пушкина произведения: «Дубровский», «Песни о Стеньке Разине», «Русский Пелам», «Тазит», «Капитанская дочка»… Представляется вероятным, что генезис этих творений связан с первоначальным замыслом самого романа в стихах.

Рядом с «Борисом Годуновым» и «Графомнулиным»

Не только судьба великомученицы Татьяны Римской вспоминалась Пушкину во время сочинения романа, но и трагическая участь другой известной жертвы эпохи Древнего Рима – Лукреции, жены полководца Коллатина.

Всем известно странное сближение, на которое указал сам Пушкин: он-де за два утра – 13 и 14 декабря 1825 года – написал поэму «Граф Нулин», пародию на поэму Шекспира «Лукреция». В основе обеих поэм – свидетельство Тита Ливия о том, что царский сын Тарквиний-младший обесчестил Лукрецию, та совершила самоубийство, народ возмутился, во главе с Брутом сверг и изгнал из Рима царя Тарквиния Гордого и всю его династию.

Чаще всего обсуждается сближение дат – бунта в Петербурге и сочинения комической поэмы в Михайловском. Борис Михайлович Эйхенбаум был одним из немногих, кто увидел сближение не только в датах двух разновеликих событий, но и в замыслах нескольких одновременных сочинений Пушкина. Он писал в статье 1937 года «О замысле „Графа Нулина“»[400]:

«…происхождение замысла этой „повести“, а тем самым и внутренний ее смысл остаются несколько загадочными. Неясен логический ход, приведший Пушкина именно в это время к работе над такой поэмой. Известно, что „Граф Нулин“ написан в два утра – 13 и 14 декабря 1825 г., в Михайловском. Незадолго до этого, в ноябре 1825 г., Пушкин закончил своего „Бориса Годунова“, а кроме того продолжал работу над четвертой и пятой главами „Евгения Онегина“ („Деревня“ и „Именины“). Несомненно, что между этими работами и замыслом „Графа Нулина“ должна быть та или иная логическая связь. Если психология творчества – область темная и вряд ли полезная для литературоведения, то логика творчества, устанавливающая реальную связь, реальное движение от одного замысла к другому, – проблема, совершенно необходимая для понимания как процесса эволюции, так и внутреннего смысла самих произведений.

„Граф Нулин“ вовсе не принадлежит к числу таких пустячков, которые можно считать случайными эпизодами. Рукопись этой „повести“ показывает, что над ее текстом была произведена обычная для Пушкина тщательная работа. ‹…›

Наконец, в позднейшей заметке о „Графе Нулине“ и в ответе критикам Пушкин говорит о своей повести с полной серьезностью, как о вещи, написанной вовсе не мимоходом. А если так, то какая-то логическая связь между „Графом Нулиным“ и „Борисом Годуновым“, с одной стороны, и между „Графом Нулиным“ и „Евгением Онегиным“, с другой – могла быть и была».

Эйхенбаум, соотнеся «шутливую» поэму с одной и с другой стороны с двумя серьезнейшими творениями Пушкина, связал между собой также «Годунова» и «Онегина». Его наблюдение имеет самое прямое отношение к нашей гипотезе о раннем замысле романа.

Перечитаем известную заметку Пушкина о сочинении «Графа Нулина»:

«В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая „Лукрецию“, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. „Граф Нулин“ писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения»[401].

Комментируя заметку и поэму, Эйхенбаум обратил внимание на особое отношение поэта к истории (позволим себе и в этот раз большую цитату):

«Само по себе перечитывание Шекспира совершенно естественно для Пушкина 1825 г. Ведь это был как раз период глубокого увлечения его трагедиями. Имя Шекспира в это время то и дело упоминается Пушкиным. Даже по поводу следствия над декабристами Пушкин пишет Дельвигу (в феврале 1826 г.): „взглянем на трагедию взглядом Шекспира“.

Но это серьезный и глубокомысленный Шекспир – автор исторических трагедий, которые Пушкин изучал для „Бориса Годунова“. Поэма „Лукреция“ – это совсем другой Шекспир. Зачем понадобилось или почему захотелось Пушкину перечитать эту „довольно слабую поэму“?

Дело в том, что годы создания „Бориса Годунова“ и ближайшие к нему – годы особенно напряженного интереса Пушкина к проблемам истории: исторического процесса, исторической логики, исторической причинности. Совершенно несомненно, что эти занятия историей (как и создание „Бориса Годунова“) были связаны с злободневными политическими вопросами: Пушкин изучает историю как человек, глубоко заинтересованный вопросом о судьбах русского самодержавия и дворянства, как друг декабристов, осведомленный об их намерениях и планах. Именно поэтому он с особенным вниманием останавливается на моментах политических кризисов.

Среди исторических занятий Пушкина видное место занимала римская история, тогда очень популярная. Имена римских императоров и героев были в ту пору обычными символами – и в поэзии, и в драме, и в ораторских речах. Но для Пушкина они имели более реальное, более историческое содержание. ‹…›

В записке „О народном воспитании“ (1826 г.) Пушкин специально останавливается на вопросе о преподавании римской истории как предмета, имеющего особо важное значение: „Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных; не хитрить; не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем“.

Надо думать, что „Лукрецию“ Пушкин перечитывал не только в связи с изучением Шекспира, но и в связи с занятиями римской историей. Недаром чтение поэмы вызвало у него мысли именно исторического характера и привело к целому рассуждению о том, какова была бы история Рима и мира, если бы Лукреция дала