Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

…После звонка мы вместе с Иваном Павловичем пошли в зал заседаний. Хотели и сесть вместе: возле него как раз есть свободное место. Но место оказалось занятым, и я, огорченная, вернулась на свое прежнее.

Где-то в середине заседания Мележ поднялся и, как всегда он ходил, заметно склонив голову к плечу, неторопливо вышел из зала. Больной, усталый человек с недоброй желтизной на лице, с глубоко запавшими глазами.

Это была последняя наша встреча.

* * *

Филфак БГУ в 44–46-м годах размещался на улице Энгельса, во 2-й средней школе на четвертом этаже. В нашем пестром студенческом потоке подчеркнуто выделялась самоуверенная монолитная «Сходня» — студенты, которые в войну занимались под Москвой, на станции Сходня, где находился тогда БГУ. В августе 1944 года «Сходня» организованным эшелоном прибыла из Москвы в Минск. Начальником эшелона был студент 5-го курса филфака Иван Мележ (в университете он вел также военное дело).

«Не Сходня» и на лекциях, и во время перерыва скромно держалась в сторонке. «Не Сходня» и жила особняком — в общежитии на Немиге, 1, в то время как главная «Сходня» захватила Немигу, 21,— особняк во всех отношениях неровня нищенской Немиге, 1.

Филфак тогда состоял почти исключительно из одних девчат. На нашем 4-м курсе ребят было всего четверо: Гриша Шкраба, Толя Борушко, Вася Тарасов и Леня Григорьев.

И каждый из них — каждый по-своему — был известен всему филфаку. Гриша Шкраба, например, славился как знаменитость литературная: его статьи печатали уже в журналах!

Во время перемены чаще всего они бывали втроем: Гриша Шкраба, Микола Лобан и Иван Мележ. Мележ и Лобан — пятикурсники — тоже что-то писали и где-то уже печатались. Но что и где, нам, остальным, было не очень ясно — большинство из нас, в том числе и я, с литературной жизнью нашей столицы знакомы были очень отдаленно. Мы изучали литературу только «по программе».

А они, трое, стоят у окна, разговаривают, спорят, посмеиваются, провожая взглядом девичий хоровод…

Хорошо помню Мележа тех лет: высокий, красивый, женатый!

С его женой Лидой, девушкой редкой красоты (к ней никак не подходило солидное слово «женщина»), я была хорошо знакома. Она часто приходила в нашу комнату на Немигу, 1, к своим однокурсницам-географичкам. Они были очень красивая пара с Мележем. И конечно же счастливая… (Во всяком случае, так казалось всем нам, девчатам.)

С самим Мележем за два года учения на одном этаже я вряд ли разговаривала хоть два раза… От литературы «непрограммной» я была так же далека, как небо от земли…

Позднее, вспоминая университет, Мележ не раз говорил мне, что еще тогда, со студенческих разговоров, он заметил мою «склонность к литературе». (А я — хоть убей — не помню тех разговоров!) Думаю все же, что Ивану, Павловичу, в добром настроении очень щедрому на доброе слово, просто хотелось сказать мне приятное.

И тем не менее…

Вот я держу в руках читаное-зачитаное первое еще издание «Людзей на балоце». Иван Павлович когда-то сам принес мне эту книгу в «Работніцу і сялянку»…

«Алене — якую я помню яшчэ з тых дзён, калі мы абодва Сядзелі за партай ва ўніверсітэце, якой я сімпатызую з першага ае апавядання, якой я ўдзячны за добрую падтрымку і якой я жадаю самага вялікага шчасця у жыцці.

Іван Мележ.

18.5.62 г.

Мінск».

О «доброй поддержке» я скажу несколько ниже, а вот о том, что ему самому всегда приятно было сказать доброе слово другому человеку…

Ого! Иному просто заболеть — сказать хорошо о ближнем своем. И, как ни удивительно, этой болезнью наш брат писатель страдает не так уж редко…

Сколько раз приходилось мне слышать, как рекомендовал своих товарищей-писателей на каком-нибудь официальном представлении Иван Мележ. Как находил он для каждого характеристику, как умел в краткой аттестации нарисовать творческий портрет, подчеркнуть те особенности таланта, о которых сам писатель даже не подозревал. Мележ делал это без аффектации, без эпитетов в превосходной степени, делал не только «по случаю», а с удовольствием, с гордостью полномочного представителя белорусской литературы, которая создается большим отрядом неоднозначных имен и талантов.

Так было, помню, в Москве на Совете белорусской литературы, куда пригласили и прозаиков из так называемого тогда среднего поколения, где присутствовала и я.

Так было на встрече белорусских писателей с литераторами Вьетнама в нашем старом еще, уютном доме Союза.

Иван Павлович и как секретарь Союза писателей БССР, и как председатель Белорусского комитета сторонников мира познакомил гостей с белорусскими писателями, подробно рассказал о том, кто из нас что и когда написал или сделал доброе для Вьетнама.

От вьетнамцев ответно выступили поэты. Они свои стихи пели.

После заседания Мележ сказал, добродушно посмеиваясь:

— Не так должен был я представлять вьетнамцам белорусов. Надо было и нам тоже петь!..

И тут нам представилось, как вдруг он начал бы «петь» свои романы или рассказы — партию каждого героя…

Пел он, кстати, — мне не однажды приходилось слышать его — чудесно. У него был приятный, мягкого тембра баритон.

Ах, как, беззаботно смеясь, расходились мы после той встречи с вьетнамцами!

* * *

Однако не надо думать (тот, кто знал его близко, помнит это лучше, чем я), что Мележ был только улыбчивым или снисходительным.

Не один год возглавлял он Комиссию по приему в Союз молодых писателей. И все, кто работал с ним в той комиссии — я имею смелость это утверждать, — прошли истинную школу принципиальности, требовательности и человечности.

Он был неколебим и непримирим ко всему случайному, серому, что, как известно, удивительно способно ползти, влезать, карабкаться…

И в то же время Мележ не терпел недоброжелательства, пустой болтовни, безразличия («Давайте отложим до следующего раза!..» — «A-а, все равно, давайте сегодня рассмотрим, чтобы следующий раз не возвращаться!..»).

Тогда Мележ становился неузнаваем. Куда девались его обычное равновесие, сговорчивость!

— Мы решаем судьбу человека! И никто из нас не имеет права забывать об этом, — обрывал он тех, кому хотелось скорее отбыть, и тут же предупреждал: — Графоману или пройдохе написать новое заявление или десяток таких заявлений ничего не стоит. А честный скромный человек наше легкомыслие может воспринять как приговор его литературной судьбе.

Конечно же у него были и свои слабости: особая расположенность к тем, кто служил в армии. А если при этом еще и в артиллерии!..

Несправедлив он был один только раз. Обсуждали работу способного человека, который матросом на промысловых