Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Какой это идиот расклеивает?

— Почему идиот? — набросилась на Дробыша соседка. — Я с Зоей Амосовной еще прошлый год ссорилась. С вашей межи разлетается эта пакость.

— Да чем же они мешают вам? В городе же, на тротуаре, не цветут одуванчики? А тут весна. Красиво!

— Мне красиво, когда я картошку на зиму запасу да огурцов насолю. А такой красоты мне не надо!

— Теперь, Алексей Михайлович, даже поэты выпалывают в своих стихах все эти одуванчики да ромашки, — здороваясь с Дробышем, дипломатично поддержал тещу сосед — доцент-филолог. Сам он здесь никогда не копал и не сеял, только приезжал дышать дачным воздухом.

— И вы думаете, что эти ваши поэты намного умнее, чем вот они? — Дробыш кивнул в сторону собственной жены и доцентовой тещи (та уже сражалась на меже с другим соседом). Взяли бы да выехали на овсяное совхозное поле. Пусть бы налегли на чертополох и сурепку, что весь тот овес заглушила…

Не желая больше толочь воду в ступе, Дробыш не очень вежливо повернулся и пошел в сарайчик.

…Как раз в то время, когда цвели одуванчики и с утра до вечера звенели неутомимые жаворонки, и случилось с Дробышем то самое, о чем все соседи в один голос сказали: «Рехнулся человек…»

Первой это произнесла жена.

И ей, и соседям муж сказал, что продает дачу.

…Дробыш торопился на электричку: пошел дождь, а он был без плаща. И чтоб не лилось за воротник, надел на голову целлофановый мешочек и прижал им воротник. А брюки, чтоб не заляпать грязью, подвернул. Его обогнали две молодые женщины, и одна из них оглянулась и громко рассмеялась:

— Какими пугалами мы на этих дачах сделались!

Сама-то она не была похожа на пугало, и смех звучал весело, безобидно. Дробыш не обиделся. Смех этот напомнил ему что-то забытое, кого-то из далекого далека. Если б она еще раз оглянулась… Но нет, не оглянулась. Послышался шум электрички, и женщины припустились бегом. Удивительно, только перехватила она из одной руки в другую сумку, как этот жест, будто молнией, озарил: Маша!

Вот на кого была похожа эта женщина, которая назвала его пугалом!

Он вспомнил: приехал тогда в Алупку после обеда, слез с автобуса, догнал ее, и они вместе дошли до его корпуса. Это была их первая встреча. Назавтра его вызвали на прием к врачу, и они опять встретились. Когда он приехал через год, они вместе объездили весь Крым. Той же осенью она погибла в автомобильной катастрофе. И вот сегодня — через столько лет — эта молодая женщина… Лил, будто нанялся, унылый дождь. Дробыш вымок до нитки и продрог… А где-то там, наверно, светило солнце и море плескало на берег теплой волной.

Дробышу нестерпимо захотелось на тот берег, к тем волнам. Захотелось уехать от своих четырех соток.

…Детей его — сына и дочерей — дача не занимала. У них давно уже была у каждого своя жизнь. Такая далекая сейчас от его, отцовской жизни. Теперь ему даже не верилось, что было время, когда он, молодой отец, гордый своим отцовством и своим первенцем, брал сынишку с собой в баню и мыл в глубокой деревянной шайке; что катал на велосипеде кудрявого белокурого мальчика с такими доверчивыми карими глазами; что был бесконечно счастлив, когда улучал редкий выходной и, желая доставить себе и сыну удовольствие, ходил вместе с ним на футбол… Ходил с ним зимой на лыжах.

Теперь у сына были свои дети, он давно обошел отца, преуспев в науках, и заметно тяготился его обществом. Даже на праздники или когда случались какие-то служебные события, которые следовало отметить, не приглашал отца. Опасался, что тот может произвести на гостей невыгодное впечатление: не то и не так скажет, а если и промолчит, то молчание его будет тягостно… У сына была умная жена. И приглашала всегда она. Но это совсем, совсем другое…

Дробыш никому, даже жене не признавался в этом, до конца опустошившем его жизнь открытии, которое он сделал для себя самого. Мать — она нашла бы тысячу оправданий (как и всякая мать!) своему сыну. Его же отцовской душой владело сейчас разочарование. Он мечтал, чтобы сын вырос и стал настоящим мужчиной. Прожив немалую и отнюдь не легкую жизнь, он в это понятие вкладывал тот главный смысл, который предполагал настоящего человека. А сын, как оказалось на поверку, вышел мелковат, не по-мужски суетлив.

Почему так случилось?

На дочерей он не обижался. Старшая сумела удачно вытянуть свой лотерейный билет. Жила в достатке с хорошим мужем, рожала здоровых детей и ничем другим не была озабочена.

У младшей же, хотя она была и добрее и умнее, все пошло наперекос: и мужа выбрала — глаза бы не смотрели на этот ее выбор (и пил часто, и бездельничал, и рукам волю давал), и дети без конца болели, и сама она без поры старела.

И сын и дочери заявили, что им все равно: решил отец продавать дачу, пусть продает. Они жили своей жизнью, и жизнь отца была так далека, так чужда им, что, казалось, уже ничего невозможно изменить. Ни ему, отцу. Ни им, его детям.

И это тоже было горчайшее открытие. Почему его дети оказались такими? Почему выросли чужими друг другу? Почему между ними не сверкнет даже искорка родственного тепла? Почему сам он, отец, не сумел, как в иных семьях, стать им нужным, необходимым?

И он снова и снова с болью в душе вспоминал, какие они были маленькими, как наперегонки бросались ему навстречу, когда возвращался с работы, карабкались на колени, обвивали ручками шею: «Папочка! Папа!..»

Теперь они звонили ему лишь по праздникам — в день рождения, в День Победы…

Всех объединяла, всех мирила жена. Все держалось на ней. Она ничего ни от кого не требовала, ни на кого не обижалась, не сердилась. Только делала все, чтобы им было удобно и хорошо — и мужу, и детям… Он так не умел. Его обижало безразличие. Он считал это неблагодарностью и, не догадываясь, что подошла старость, обижался и страдал все больше. В чем смысл его жизни, если она не нужна никому? Если даже следа не осталось от того огня, который сжигал когда-то, когда он способен был, казалось, свернуть горы и даже целый мир… Когда был бесстрашен и неутомим, был, казалось, бессмертен, необходим всему миру?

Дети не способны были понять его. У них это все еще было впереди. А жене хватало забот: