Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Всю зиму посылал он эту пенсию младшей своей, Гале. Грех, можно сказать, но не раз он думал: счастливая Волька, ничего-то она не видит, ничего не знает. Все ему досталось — и стыд, и боль, и заботы. Не окончив школы, замуж выскочила. И пусть бы уже жила. Так нет, оказалось, не нужно ей оно, это замужество. Ребенка мужу оставила, а сама завербовалась, уехала лес пилить куда-то в Карелию. Близкий ли свет — где Урал, а где Карелия? Будто на Урале леса мало, если так ей без него не обойтись уже. Дома в руках пилы не держала. В кого такая пошла, — как былинка, слабая. Мать дыхнуть на нее боялась. А там же, в той Карелии, в том лесу непролазном, там же планы, там кубометры… И конечно, свалилась. И не сама даже, а какая-то девчонка, что бедовала там вместе, письмо прислала. И он, отец, ездил искать ее в ту Карелию. Нашел, привез на свое деревенское молоко и сало. И ничего — за лето окрепла, поздоровела. А к осени опять за свое:

— На черта сдалась мне и деревня эта, и твой колхоз? Что мне тут делать?

— А что твоя мать всю жизнь делала? А я что? А брат твой, директор совхоза, что он делает в деревне?

— Вы сознательные, а я нет! — И хохочет, ей, видите ли, смешно.

— А дитя свое зачем мужу бросила? Какая ты мать… Забери и сама воспитывай. Хата есть, может, и человек подходящий найдется…

Так она что?

— Поеду учиться. Как встану на ноги, так и заберу.

И поехала. Почти год ни слуху ни духу. Через милицию искали. Оплакали уже… И на́ тебе, письмо из города Иваново. «Работаю на фабрике ткачихой. Живу в общежитии. Забрала дочку». Поэтому и отсылал он свою пенсию в то Иваново, где нашлась его пропавшая дочка, где внучка жила. С кем беда не случается. Умел родить, умей и вскормить. И посылку собрал, послал ей к Восьмому марта. Тут уж Катю заело:

— Зачем это делаешь? Ты знаешь, как она там живет? Может, и дочки с ней никакой нет… Тоже мне, мамаша нашлась! Для чего по свету мотается, не живет, как люди живут?

Конечно, в чужом рту зуб не болит. Хорошо жить, как люди живут. Только попробуй и ты, моя милая, так жить. Тебе за твоим майором, да еще таким мужиком завидным, можно «как люди» жить. Не живешь ведь, как твоя соседка-вдова? Ты за мужней спиной да с мальчишкой в трехкомнатной. А у нее в одной комнате сын с невесткой да дочка с зятем. И дети еще у них. А был бы жив соседкин муж, наверно бы, как и твой майор, расстарался, выхлопотал что-нибудь получше, чем эта комната, где ей самой уже и места нет. А теперь ответь ты мне, дочка: согласишься ты жить, как все люди живут? Ой, вряд ли. Так и сестра твоя не смогла вытянуть тот билет, на который сразу все выпадет: и человек хороший, и деньги, и квартира.

Как умел, заступался Иван за свою младшую. Нескладная уродилась, да что поделать? Еще Волька-покойница говорила: «Пять пальцев на руке, который ни укуси, все больно».

Вернулся Иван к себе домой и впрягся опять в работу. Попросил лошадь у бригадира, и племянник с женой посадили ему картошку. Своячки грядки вскопали. Потом купил поросенка и наседку посадил на яйца (когда к дочке ездил, куры у невестки зимовали).

Так еще лето минуло. Не сказать, что очень уж хлопотно было. Но постоянная, непроходящая боль не покидала его. Навещала изредка Ира. Приезжала автобусом раз в три-четыре недели. Постирает белье, хату приберет. И у самой время в обрез.

Сын с женой уехали в отпуск, лечиться. А что это за лечение у таких молодых да здоровых? Мода, что ли, пошла?! Катю с майором Иван тоже не ждал: налюбовались на него за зиму — и хватит. Все втроем махнули куда-то к морю.

Ну, а про Галю и речи нет. Не выбрала времени, чтобы приехать, взглянуть на старика, показать внучку. Писала, что на курсы какие-то поступает. Взялась, видно, за ум наконец. Да и нелегко разъезжать с ребенком.

Так что и к матери на могилку, кроме него, сходить некому. Сам он там бывал каждое воскресенье, не считая праздников. Волька любила цветы. Хата при ней как в венке была, вся цветами обсажена. Теперь под окнами только сирень да розы одичавшие. Он носил их туда, к ней, на кладбище.

Женщины-соседки, сидя на скамейках, каждый раз провожали сутулую Иванову спину сочувственными взглядами.

— Надо же, такую память человеку бог дал…

— А говорят, мужик жену помнит столько, сколько горшок на шестке кипит…

— Вот же помнит…

— Ой, бабоньки, ее, Вольку, и чужой не забудет!

И все сходились на том: что правда, то правда. Никогда — за всю свою жизнь — ни с кем она не ссорилась, не обошлась по-плохому, никому не позавидовала. После Волькиной смерти словно опустел тот конец деревни.

— И Настька ничего была баба, если б не заели ее дочки Ивановы.

— Нашли, сравняли! Только что «ничего». Настя и близко не стояла.

— Настя не Волька, — подводила черту какая-нибудь из женщин.

— Все же был человек с Иваном, а теперь что?

— Теперь дети на курорт поехали, а ты, батька, ходи себе на могилку…

— Галя который уже год не показывается!

— Иван сказал, что забрала дочку.

— А что Ивану сказать?

— Может, другого нашла себе?

— Ага, так и ждет ее тот, другой! Не очень-то теперь просто.

— Ой, бабы, как это узнать, кто из них плохой, а кто хороший?

— Какая же это дура хорошего бросит?

— Бросила же! Теперь пускай найдет лучшего!

Люди со стороны всегда все видят и знают о нас больше, чем мы сами.

Потом пришла осень, такая же неуютная, как старость Иванова. Без конца моросил дождь, расквасил остывшую уже землю. Набрякшие тучи висели так низко, что граблями зацепить можно. И хотя давно пришла пора, так и не подмораживало, не наступали заморозки.

Однажды поутру, собираясь вставать топить печь, Иван как-то повернулся неловко в кровати, и словно стрельнуло в поясницу. Будто иглой кто проткнул. С этой болью, охватившей все тело, так и пролежал он один до вечера, пока не зашел к нему случайно старый Кастусь.

Тот испугался: так осунулся, изменился в лице Иван, не узнать. Кастусь сразу же вернулся домой, послал сына в школу вызвать по телефону «скорую».

— Не