Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Знал, что уже ничего не изменишь, не исправишь, жена тоже смирилась, махнула рукой: хорошо хоть, до осени дотянули, хоть успели сделать запасы на год. Ждала, что будет дальше. А дальше было то, с чего начался этот разговор: Дробыш поменял квартиру и переехал с женой в Алупку.

* * *

Он ступил на родную землю, посеребренную январским инеем, и почти физически ощутил, что́ потерял, оставив ее, эту землю. С каким счастьем променял бы он теперь все декоративные красоты юга, все эти клеенчатые пальмы и магнолии с их сладким приторным угаром на один только такой хрустальный день… На крыльях вернулся бы сюда назад. Но легко сказать — вернулся бы…

На одно лишь мгновение где-то в сознании мелькнуло, чего стоил ему этот переезд и обмен квартиры, вся пропасть бумажек, все очереди, объяснения и формальности в горсоветах, домоуправлениях, пока разрешили ему обмен и прописку. А хлопоты со всем многолетним скарбом, с вещами, которые можно было не брать с собой, даже выбросить и в то же время жалко оставлять, хотя и везти в меньшую квартиру не имело смысла, и все же приходилось везти, отлично понимая, как нелепы и напрасны эти старания.

…Дробыш не позвонил из аэропорта никому из прежних друзей, не попросил машину. Не выносил, когда его жалели. Не хотел слушать неизбежных в таких случаях укоров: дескать, зачем понесла тебя нелегкая на юг, зачем понадобилось тебе море. Всего этого, как и мудрых советов, он наслушался еще, когда собирался менять квартиру и переезжать. Тогда, будучи здоровым, он старался за шуткой скрыть обиду. Она ныла в нем, как старая рана: друзья очень охотно давали ему советы, но еще охотнее искали повода не встречаться с ним, когда ему нужна была их помощь.

Дробыш никому не стал звонить, и, пока жена битый час мерзла в очереди на стоянке такси, пока он ждал ее в необъятном, как ангар, модерном холле аэропорта, им постепенно снова овладели слабость и безразличие, которые навязала ему какая-то скрытая разрушительная сила. Эта сила изо дня в день крушила его, крушила всю его жизнь. Он никому об этом не говорил — раньше такого с ним, даже когда очень тяжело болел, никогда не случалось, однако теперь, прислушиваясь к себе, он нисколько не сомневался: это конец.

И когда они с женой наконец приехали, не заезжая даже к детям, сразу в клинику к Никите Ивановичу, Дробыш еле поднялся на второй этаж.

Никита Иванович в белой докторской шапочке, в хрустящем крахмальном белом халате, увидев его на пороге своего кабинета, откинулся на спинку кресла.

— Таким красавцем вернулся из теплых краев, — не здороваясь, встретил он товарища.

От болезненного, обостренного внимания Дробыша не скрылось выражение лица его давнего друга: уж кто-кто, а он этим своим тяжелым лицом умел владеть не хуже иного признанного актера. А сейчас не сумел…

— Такие мы явились к вам, Никита Иванович, — сдерживая слезы, ответила за Дробыша жена.

Никита Иванович встретился с ней взглядом и, ничего не сказав, грузно поднялся с кресла, закрыв собой полстены. В сравнении с ним Дробыш показался… Правда, никаких сравнений сейчас быть не могло, хотя, когда они были еще молоды, Дробыш не однажды укладывал Никиту Ивановича на лопатки…

— Давай, брат, раздевайся, садись и докладывай все по порядку, — приказал Никита Иванович, мало надеясь услышать что-нибудь обнадеживающее.

Он так мысленно ему и сказал: «Боюсь, брат, что опоздали мы…» Вслух же обратился к жене Дробыша:

— А вы, Зоя Амосовна, как вы цветете там под сенью пальм?

— Не напоминайте мне о тех пальмах, Никита Иванович, — не сдержалась она, помогая Дробышу раздеться. — Может, если б не они, ничего бы этого и не было.

Ей и правда из-за тех пальм теперь хотелось в крик кричать. Она так противилась их переезду! Оставлять такой город… Такую квартиру… И ехать неизвестно куда и зачем — от детей и внуков, жить среди незнакомых людей, которым ни ты сам не нужен, ни они тебе… Сколько спорила с ним, и плакала, и грозила, что не поедет. Да как бы она не поехала? И что бы делала она без него, прожив всю жизнь за ним как за каменной стеной? Всю жизнь она знала: куда иголка — туда и нитка… Но такая иголка и такая жизнь ее устраивала. Даже когда она догадывалась или знала наверное, что иголка… Это тоже случалось… Потому-то к тем постылым пальмам потащилась она за ним, по-женски стращая слезами и угрозами. Но ее угрозы остановить его не могли. И ничто уже не могло остановить и удержать его тут. Тогда ему казалось только одно: чтобы жить, он должен как можно скорее уехать отсюда.

…Никита Иванович мыл руки, а Дробыш смотрел на его напряженную спину, могучую красную шею, и его томила щемящая боль: куда девалась его собственная сила? Где и в какой момент он споткнулся так несчастливо? И почему так ожесточенно и долго моет руки и молчит его старый друг?

Но теперь, когда Никита Иванович, привычно сосредоточась, выслушивал и выстукивал его на холодной жесткой кушетке, застеленной белой простыней, Дробыш уже, как ни пытался, ничего не мог ни прочесть, ни угадать — лицо Никиты Ивановича было непроницаемо.

Измучив Дробыша и сам измучившись, хотя со стороны этого никто и не заметил бы, Никита Иванович бросил скорее Зое Амосовне, чем самому Дробышу:

— Можно одеваться.

Когда Зоя Амосовна заслонила Дробыша, помогая ему одеваться, он отвернулся к окну. Отлично зная, что молчание может быть красноречивее слов, как будто и не было этого мучительного осмотра, как будто Дробыш и не летел к нему за полторы тысячи километров, будто так, между прочим (как только умеют опытные врачи), Никита Иванович сказал:

— Значит, мы так сделаем, Алеша… Подберу я тебе компаньонов, и полежишь ты у меня…

— Сколько? — перебил Дробыш. Его не так легко было провести. Не тот случай, чтоб составлять компании.

— А я что, по-твоему, бог всемогущий? Вот так, прямо и могу сказать тебе: неделю полежишь — и будешь здоров! — незаметно изменил тон Никита Иванович. — Не исключено, а скорее всего, что так оно и будет, на моем столе окажешься… Тебе ведь не привыкать, когда попадаешь ко мне в руки…

— Давай ищи компаньонов, — безразлично отозвался Дробыш.

Никита Иванович снял телефонную трубку, вызвал ординаторскую.

— Доктора Королеву! Тамара Борисовна, прошу ко мне.

И пока ожидали доктора Королеву, жаловался на жизнь. Одно наказание иметь дочерей! Дочь… Единственная. Вышла замуж, не