Девочки мои - Юлия Лавряшина

– Почему ты такой?! – вырвалось у нее.

– Не уходи от меня, – попросил он.

– Ты сам уйдешь. Уедешь… Когда? Сегодня? Завтра?

– Не сегодня и не завтра. До премьеры я пробуду здесь точно, а потом… Как Бог даст.

– Ты опять надеешься на Его помощь?

Ей казалось невозможным говорить о Боге, говорить о чем бы то ни было в те минуты, когда они опять сливаются в одно, делясь радостью и болью. И Лев, наверное, почувствовал то же самое, не ответил ей.

«Неужели это происходит на самом деле? – медленно проплыло в ее мыслях. – Со мной происходит… Он такой красивый… Он такой…»

Она так обмякла в его руках, что Лев едва удержал. Прижал – вот теперь прижал ее сам! – немного покачал, как маленькую, поцеловал мокрые, слипшиеся сосульками волосы.

– Теперь уже не торчат…

– Думаешь, ты усмирил меня?

Ей не хотелось вырываться. Стоять бы так и стоять, чувствуя, как упавший душ омывает теплом ноги. Совсем не страшный мировой океан, и два человека, обнаружившие друг друга в пустоте. «Случайно столкнувшихся, чтобы разойтись каждый своею дорогой», – напомнила она себе. Нужно было повторять это постоянно, чтобы не дай бог не забыть, как мимолетно счастье.

– Думаю, тебе хорошо сейчас, – отозвался Лев.

С этим Сима спорить не стала. Возразить – значит обидеть так, что это уже не забудется. Не простится. Ей не хотелось, чтобы он увез в душе обиду. Пусть ему станет чуточку легче нести свое одиночество. А ей тащить свое…

– Мне хорошо. Ты самый добрый лев в мире.

– Отец два месяца не разговаривал с мамой за то, что она дала мне еще в роддоме такое имя, – усмехнулся он.

– В кого из них ты уродился таким красивым?

Не кокетничая, Лев признал:

– В маму. Отец, по-моему, всю жизнь мучился комплексом из-за этого. Ему никак не удавалось поверить, что она действительно любит его. Он просто с ума сходил.

Нарушить его молчание – брови сдвинуты, губы напряженно растянуты – Сима не решилась, ожидая, что он продолжит, и Лев добавил:

– Поэтому я и женился на красавице. Чтобы она не страдала.

– Но она страдала…

– Мы оба страдали. Давай не будем говорить об этом, а? Ни о моей жене, ни о страданиях. Их ведь больше не будет.

«О! Они только начинаются». – Сима улыбнулась его наивности. Или притворству? Может ли драматург не играть в жизни, если постоянно проделывает это в воображении?

– Давай не будем, – согласилась она. – Завтракать поедем ко мне?

– Мне не хочется есть по утрам. Может, просто выпьем где-нибудь кофе?

– Ты думаешь, эта вода унесла нас на берега Сены?

– А у вас нет кафе? – удивился Лев. – Серьезно?

Она рассмеялась:

– Есть, конечно! Я хотела проверить, попадешься ли ты?

– Я предложил бы поехать ко мне, но ведь до премьеры ты не вырвешься из своих Березняков.

– Я и после не вырвусь. – Сима одновременно закрутила оба крана и храбро посмотрела ему в глаза.

Впрочем, сказала она себе, если со стороны Льва все – сплошное притворство, нечего и опасаться обидеть его.

Взгляд отвел он, нервно облизнул мокрые губы.

– То есть ты… уже все решила для себя, да? Скоротечный роман с заезжим драматургом тебя вполне устраивает. Большего тебе не нужно.

– Мой ты дорогой! Можно подумать, что тебе нужно!

Ей хотелось, чтобы это прозвучало насмешливо, чуть хрипловато (так предполагалось характером ее роли), но явственно услышала, сколько в ее голосе унизительно-выпрашивающего: «Скажи: мне нужно!» Было даже странно, как это Лев не расслышал того же. Или опять сделал вид? Он ведь относился к интонациям с особенным трепетом, – очень много ремарок в его пьесе …

Потянувшись за полотенцем поверх ее плеча, Лев прервал движение и обнял ее.

– Не надо так, – попросил он. – Наверное, ты – талантливый режиссер, так о тебе, по крайней мере, пишут… Но не нужно и жизнь разбивать на отдельные сцены и акты. Не нужно постоянно говорить не то, что думаешь, а то, что соответствует придуманному тобой образу. Давай хотя бы наедине побудем самими собой, а? Когда придем к тебе в театр, опять превратимся в привереду-режиссера и модного драматурга…

– Не модного! – вырвавшись, перебила она, молча приняв все предыдущее. – Талантливого. Очень тонкого. Как ты можешь относиться к своему делу с иронией?

– Не к делу, а к себе в деле. Разве можно относиться иначе? Так еще и «звездную» болезнь подцепишь…

Завернувшись в полотенце и вышагнув из ванны, Сима строго заметила:

– Кстати, я вовсе не привереда.

– Серьезно?

– Почему ты все время так спрашиваешь? Серьезно? – передразнила она его интонацию. – Тебе не верится, что в жизни бывает что-то всерьез?

Пытаясь дотянуться до другого полотенца, Лев пробормотал смущенно:

– Я на самом деле часто повторяю это слово?

– Очень часто. Как ты можешь не есть с утра? У меня так, наоборот, уже сводит желудок от голода.

– С утра мне хочется работать. Пить кофе и писать. Это такое блаженство, жаль, что ты этого не представляешь.

Из ванной он так и вышел – обнаженный, босой, с полотенцем в руке, мокрые волосы неожиданно скрутились завитками. Греческий бог, возвращающийся из термов… Впервые рассмотрев его со спины, Сима решила, что человеку с таким телом нужно вообще запретить носить одежду. Он обязан дарить людям радость не только своим пером… Что она делает рядом с ним? Что он делает рядом с ней?

– Баловень судьбы, – тихо проговорила она, любуясь. – Наверняка единственный ребенок в семье.

Лев резко обернулся, и Сима вздрогнула, увидев его лицо – в него словно кипятком плеснули. Красный искаженный кусок мяса…

– Никогда не говори обо мне так, – быстро произнес он сквозь зубы. – Ты ничего не знаешь.

– Прости!

Она выкрикнула это быстрее, чем почувствовала себя виноватой. В чем? Ей действительно ничего не было известно о Льве, но разве это предосудительно? Пожалуй, он знает о ней больше: о ее дочерях, о бывшем муже, о том, почему она так ненавидит Америку…

Отвернувшись, спрятав свое неузнаваемое лицо, Лев пару минут смотрел на неубранную постель, но Сима не сомневалась, что мысли его сейчас не о ней. Вчерашнее упоминание Фрейда… Может, стоило развить эту тему? Теперь уже поздно, как-то неосторожно она задела обнаженный нерв. Сколько же ему лет, что он до сих пор так чувствует боль?

Об этом она решилась спросить. Лев оглянулся на нее с удивлением:

– А что? Тридцать семь. Пора умирать, если хочу остаться в истории литературы.

– А мне сорок два. Тоже подходящий срок.

Он улыбнулся:

– Предлагаешь вместе?

– Жить, – заключила Сима, потом сообразила, что это прозвучало двусмысленно. – Не жить вместе, а просто жить. Обоим.

В его улыбке опять проступило что-то просительное:

– А почему бы и не вместе?

– Ха-ха! – отозвалась она с издевкой.

– А ты – вредная…

– Ты еще не представляешь, насколько! Если мы сейчас же не отправимся завтракать, я начну есть тебя поедом. Одевайся немедленно! Хватит меня соблазнять.

По-собачьи склонив голову, он с интересом заметил:

– Как только ты выяснила, что я – младше, сразу начала командовать.

– Вообще-то не стоило еще раз делать на этом акцент… Пять лет разницы и так не сотрешь.

– Они тебя раздражают?

– Слегка. Может, со временем раздражение будет расти, я не знаю. Мой муж был старше меня.

Лев насмешливо подхватил:

– И мальчиков ты после него не покупала.

– Они сами приходили, – поддела Сима.

– Приходили? – Он надвинулся на нее – неподдельный гнев. – И много?

Она уперлась кулаками и лбом ему в грудь:

– А в чем дело? Ты ревнуешь?

– Ревную. Это ненормально?

Ей хотелось обернуть все шуткой, а у нее вдруг вырвалось:

– Этого не может быть! Ты такой…

– Глупая, – вздохнул он. – Ты ведь еще даже не знаешь, какой я…

Во время репетиции Сима поймала себя на том, что с каждой минутой все меньше воспринимает Льва как мужчину, с которым только что была – ближе некуда, и все чаще думает о нем как о создателе пьесы и волнуется, каким видится ему уже ее детище. Еще недоношенное, но уже сформировавшееся. Детали изменить еще можно, а в целом для Симы уже все сложилось – не исправить.

Она с тревогой поглядывала на его профиль – сели через проход, чтобы не отвлекаться друг на друга. Ей показалось, будто Потапов едва сдерживает улыбку, и это его незначительное усилие отозвалось в ней дрожью: «Ах, ему все это кажется смешным?! Провинциальная труппа, бездарная режиссура… Ну ладно!»

Что скрывалось за этой последней угрозой, Сима и сама еще не успела понять. В качестве наказания отлучить от постели? Это ей и в голову не пришло. Но что-то как-то…

Прозвучавшая со сцены реплика заставила ее очнуться – этой фразой пьеса заканчивалась. Они показали автору не весь спектакль целиком, отдельные сцены, но последнюю Сима включила, чтобы попытаться предугадать реакцию зрителей, для которых финал может стать неожиданностью: «Как, и уже ничего не изменить?!» Она снова скосила глаза на Льва, и никакой усмешки не заметила: он смотрел на сцену в каком-то оцепенении, будто и сам ждал продолжения, просветления, чего угодно, лишь бы эта история не обрывалась воплем, который даже не прозвучал.