Под музыку Вивальди - Александр Величанский

Посвящается всем им

Тюрьмы, лагерей и ссылкибыл баснословен срок.Всех потеряла – сына,мужа, отца. Жесток

век наш. Не хватит влагигорькой на всех людей.Но ссылка, тюрьма и лагерьстали опорой ей.

Гордость судьбою, либосилы людской предел —но казался счастливымстрашный ее удел.

Не дал ей Бог недуга —женственна и мила —как старую подругу,смерть она приняла

в комнате той, где тенисмотрят с портретов навстречу их. Но на деле —смерть, как всегда, одна.

Подземная нимфа (4)

Но всех прекрасней среди нимфбыла, естественно, гречанка.Должно быть, ездила в Коринфв автомобиле – не песчаный,а галечный в Коринфе пляж,зато – божественный пейзаж,очерченный полетом чайки,

воздушной линией вершинприморских гор – сосняк корявыйв них коренится… Из Афинона была, конечно (я вамо нимфе говорю) – увыв морозном зареве Москвыувидел я сей величавый,

прекрасный профиль, что векачертили набожно и тонконе с тем, чтоб привлекать слегкаиль завораживать, а толькочтобы из времени извлечькрасу его – казалось с плечне снят кувшин с водою звонкой —

той древней чистою водой,что из источника трагедийхор женщин нес… Немолодойона была уже. Но генийв святой гармонии своейедва ли был ее стройней.А красоту ее движений

лишь с соразмерностью стихасравнить уместно было б. Очи —два сокровенных тайника —и очерк их был не восточен,не западен – ведь у временнет географии – и онбыл оттого настолько точен.

Ночная их голубизнабыла слияньем вод и камня…Но вся она была ясна,как тайна… Хоть извне пикантнабыла, пожалуй, даже незатронутая ни извне,ни изнутри годами… К нам не

по доброй воле занеслоее – нет, дочь с супругом – ола! —не победив в Элладе зло,спасались здесь от произвола.Но нимфе участь их чужда,как миру красоты – вражда,хоть сам-то мир, конечно, зол он.

Верней трагичен. И примертому судьбы ее возмездье.От неких новых строгих мерсбежала дочь в Париж с семейством,в приличной богадельне матьоставив старость доживать…Краса ж и старость несовместны:

она курила много иснотворным, верно, запивалавоспоминания свои —всё дымно здесь, я знаю мало —и всё же в номере, в дымупогибла нимфа – по всему,видать, горело одеяло.

Красу не оставляют впрок.Дочь отуречена – нималоне схожа с матерью – и срокотбыв, жива. А к смерти даромприговоренный заглазазять Достоевского азамв Сорбонне учит коммунаров.

Быть может, там

Скрип портупей. Сапожный скрип державы.Скрип кобуры, воспетый Окуджавой.Скрип ночью отворяемых дверей.И снега скрип – он был всего страшней:

он схож был с оловянным скрипом мисок.И перьев скрип: скрип докладных записок.И патефонный скрип тупой иглы.Скрип половиц – общаются полы.

Чу! – скрип фамильной мебели – тот чинныйстаринный СКЫП – у стервы-дворничихив полуподвале с видом на котадворового. Вот так летят года.

Колесный скрип механизации сельских.Скрип пилочек по части заусенцев.Скрип времени, который ШУМОМ скрыт:скрип портупей, сапог и снега скрип.

Мне чудится, что так звучали годы,когда и к ней – невидной, робкой, гордойявился человек – прекрасен они нежен был – он был скорее сон,

но оставался явью, далью, плотью —не только телом, даже каждым платьемнеловким знала: любит! да! ее!ее одну! – и даже не свое

с ней счастье, а ЕЕ – ее такую,какой она была. Они, ликуя,ходили в парк, смотрели «Трех сестер»,ликуя ели, выметали сор

из комнатки ее, в лото играли,ликуя, бились среди тел и бранив трамвае по утрам… Но вот беда:он первым выходил всегда. Куда

потом он шел – ей было неизвестно.Но мало ли работ – и ей – невестене к месту спрашивать про службу, про оклад,того ль ей надо – но когда подряд

он трое суток к ней не возвращался,она, измучившись, оторопев от счастья,что вот он снова жив, что снова с ней,она его спросила. И ясней,

правдивее не мог бы отвечать он —он, переполненный ее – ее печалью —(он ревности не ждал) – но вот за страхее ответил головою так,

как отвечают головой на плахах.Шли ходики. Она не стала плакать:не слезы застят всё, что впереди.Она ему сказала: «Уходи».

Когда он выходил, она мгновенноувидела и шаг его военныйи эту стать! Он был переодет! —в того, кого теперь на свете нет —

в любимого, да просто – в человека.Он был переодет. Он был калека,скрывающий увечья – только чьи?…Соседки в кухне ставили чаи.

Шли ходики. Все началось сначала.Маруська разведенная кричала:ее бы воля, всех бы под арест!И надо было торопиться в трест.

Пришел он вскоре. И застал за стиркой.Соседи тешились любимою пластинкой.Был в форме, но без кубиков и шпал(ей это невдомек). Но чем он стал

за это время – только гимнастерка —и всё. Лицо как будто стерто.И в голосе чуть не предсмертный хрип.И скрип сапог. И портупеи скрип.

«Вот. Я вернулся. Я ушел из кадров.К тебе». Потом молчание. «Но как тытам был все эти годы? Был ведь? Да?И наш с тобою год…» – «Ты никогда

об этом не узнаешь». Так же крутоон вышел, так же прямо, и с минутубыл в коридоре слышен скрип сапог.И кто б тогда подумать только мог,

что нету этой поступи возврата.Его забрали в тот же день. Она-то,так живо горевала о живомеще так много страшных лет… И вот

узнала, что давно не дышит телолюбимое – и горе помертвело,живая скорбь запнулась, обмерла…Она увидела кровавые тела

им убиенных, и средь них – он – милый.«Ведь это я сама его убила.Мне нужно было грех его вобратьв себя – терпеть, молиться – Божья Мать

услышала б меня, во что б ни стало.Наверное, любовь его искалаво мне спасенья этого, – углапоследнего. Убила. Прогнала.

Затем, что слишком дорог был. Как в миломмогла терпеть я палача… Могилыего не сыщешь…». Да, теперь он былодной волной бушующих могил —

она об этом знала… Как и преждемогла судить его лишь по одежде? —а нежность, ясность… «Он ради меня —из смерти в смерть. А мне его вина

застлала, видно, ненавистью очи…»В ней ожили те дни их, те их ночи,в которые душой боялась впасть.Теперь она судила свою страсть —

свою всегдашнюю испуганность в объятьяхи неумелость. «А могла бы дать яему, убитому, поболе – что за стыд…Но он по доброте своей простит».

Сперва, про смерть не ведая, стыдиласьво сне его объятий. Утром мыласьвоенною водою ледянойдо отвращенья. Но теперь одной

ей по ночам невыносимо было.И перед сном она его будила,но он не просыпался. Снился ейскрипучий снег окрестных черных дней.

Но иногда сбывались упованья;он снился ей таким, как до признаньяво зле – безгрешным, ясным и родным:они стояли в сквере вместе с ним.

Ее пугало то, что в тресте, в главкесредь лиц полуистертых или гладких,как бланк – не находила ни чертыего лица. Уж не забыла ль ты?

Нет, это только память стала глубже,вернее. Ни любовника, ни мужаее душа не приняла. Онастарела гордо, как его жена.

Любовь ушла в подмогу пьяным братьям,их детям, внукам: даже рисовать имучилась специально – танки, бойс зенитками, солдатами, пальбой.

Любовь ушла в чужих детишек тощих —подарки, елки – но еще и в то, чтов ней ненависти не осталось той —слепой, аляповатой, молодой.

Не оттого ль, что просто постарела?Или боялась? Вряд ли в этом дело —забыла ли она хоть на однусекунду свою смертную вину?

о, нет, она ЖИЛА своей виноюпридуманной пред мертвым, и пороюказалось ей, что вины их слились,как люди, жизнь рождающие из

слияний этих. Как они когда-тосливались… В жизни столько виноватых! —НО ВСЕ НАКАЗАНЫ. Всевышнему хвала,за то, что, опочив, не дожила

до наших светлых дней, когда бы сталией ведомы кромешные деталиего «работы». Умерла допрежвсех братьев старших: не было надежд.

Или была всего одна надежда,что где-то там нам отверзают вежды —быть может, там откроется ей, какон сразу был и ангел, и варнак…

Быть может, там…

Осеннее видение