Сибирь как колония - Николай Михайлович Ядринцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во все управление Пестеля и Трескина общество, конечно, пыталось вести подземную борьбу. Когда отняты были все средства гласности, оно прибегало к доносам. Под конец управления Пестеля жалобы и доносы день ото дня становились многочисленнее, все важнее по содержанию, все разительнее по общему согласию в показаниях, пишет барон Корф. Сначала Пестель отвращал эти доносы. По поводу доноса 1808 года министр просил Пестеля «прекратить незаконные действия местного начальства». Но Пестель, сообщив отношение министра Трескину, предписывал не прекратить злоупотребления, а принять меры против подобных «изветов». Представив свои объяснения министру, он пишет, что «объяснения его (Пестеля) принять с уважением», что в его усердии не сомневаются и что сообщение ему дошедших до правительства сведений служит доказательством доверия к нему. Содержание бумаги он сообщил Трескину, чтобы «неблагонамеренные люди» знали, как правительство относится к их доносам (Мат. Стр. 35). Словом, Пестель угрожал, что все жалобы будут представлены ему. Но жалобы не прекращались. Сначала их подавали купцы, видимо, не сошедшиеся с Трескиным в своих делах. Наконец, они проникают из всех слоев общества. Генерал Куткин пишет из своего заключения грозные послания, выдвигаются мелкие чиновники и, наконец, простолюдины. Донос в это время получает как бы общественное значение и сливается в единодушный протест. Местное общество употребляет в борьбе этой все усилия, чтобы дать о себе знать. Доносы вывозятся в хлебе. В 1818 году иркутский мещанин Саламатов берется под величайшей тайной добраться до Петербурга и вручить донос лично государю. Он пробирается через Китай, через степи и сибирские леса, добирается до Петербурга, подает лично донос государю и «просит приказать его убить, чтобы избавить от тиранства Пестеля». Он был отдан на особую ответственность государем петербургскому государю генерал-губернатору Милорадовичу. Об этом мещанине писал в 1819 году Сперанский Голицыну: «В числе доносителей по здешнему краю был некто иркутский мещанин Саламатов. Бумаги его мне препровождены от графа А.А. (Аракчеева), но где он сам — мне неизвестно. По слухам же, он должен быть в Петербурге под стражею или под надзором. Человек сей, — пишет Сперанский, — разорен здешним начальством до основания и разорен несправедливо; у него здесь семеро малолетних детей почти без пропитания, бумаги его написаны глупо и бессвязно, но главные статьи о поступках Лоскутова и других в существе своем теперь обнаружены и найдены справедливыми» (Ист. имп. публ. библиот. в пам. графа Сперанского. Стр. 259–260). Это предприятие бедняка, бросившего детей и идущего под страхом смерти в Петербург, носит печать как бы гражданского подвига. К этим протестам присоединился, наконец, кроткий архиепископ иркутский Михаил. Но независимо от жалоб до правительства доходили сведения о страшных беспорядках в Сибири и голодах у инородцев. При таком положении дел пребывание Пестеля в Петербурге вызывало всеобщее негодование и насмешки. В 1815 г. в комитете министров предложено возвратить сибирского генерал-губернатора к своему посту или назначить ревизию. Но Пестель долго еще продолжал жить в Петербурге. По связям своим с Пакулевым он пользовался покровительством и поддержкой Аракчеева, и только когда Аракчеев разошелся с Пакулевым, Пестель потерял поддержку. В то же время в кабинете министров было высказано решительное мнение, что в Сибири необходима ревизия и смена Пестеля. Вместе с этим подана была записка Козодавлевым о необходимости изменить самые начала управления Сибирью и дать ей новое учреждение.
Оставался вопрос: кого послать для такой многотрудной задачи, на кого можно положиться? Выбор пал на Сперанского.
Как ни печально было положение Сибири в XVII и XVIII столетиях, но, по мере заселения ее, она приобретала все более и более значения. Довольно давно уже правительство обращало внимание на богатство этой страны. Во все XVII столетие из нее вывозили меха, устраивали рыбные и другие промыслы, добывали мамонтовую кость, отыскивали руду. Приток вольной народной колонизации в первое время был обширный: богатство соболей, лисиц, белки, песцов и т. п. привлекали сюда промышленников, нетронутые естественные запасы природы обольщали богатством. В начале XVIII столетия сложилась поговорка: «Сибирь — золотое дно». Ряд путешественников, начиная с Мессершмидта, производил исследования над обширной страной и ее минеральными богатствами. Петр Великий сосредоточивает особенное внимание на Сибири ввиду развития здесь горных промыслов; в XVIII столетии заводятся повсюду рудники и заводы с припискою к ним крестьян; в XVIII же столетии присоединяется киргизская степь, и начинается торговля с азиатскими государствами, особенно с Бухарою; бухарцы наводняют Сибирь товарами, караваны тянутся из Китая. Рядом с этим страна приобретала более и более гражданского и оседлого населения; с половины XVIII столетия пионеры колонизации и промышленники выходят из лесов и селятся деревнями, остроги и посады обстраиваются. Сибирь, таким образом, превращалась из звероловной и горной колонии понемногу в земледельческую и вместе с прочной гражданственностью начинала показывать задатки промышленного развития; но в значительной части своей страны еще оставалась неизведанной: промышленные люди, купцы, мореходы, пионеры, казаки все еще продолжали делать открытия, то огибая мысы Ледовитого океана, то углубляясь на Амур и в киргизские степи. Страна эта поэтому была во многом загадочной, и эта-то таинственность еще более возбуждала ожидания таящихся в ней сокровищ. Петр Великий направляет экспедицию к Бухаре за поисками бухарского золота; при Екатерине точно так же снаряжаются военные экспедиции в глубь Азии, является мечта о сношениях Сибири чрез Среднюю Азию с Индией; при Павле, говорят, даже была мысль предпринять поход в Индию в союзе с Наполеоном; при Александре I точно так же обращается внимание на Среднюю Азию и Индию — между прочим, мы видим, что правительство намеревается приобрести кашмирских коз.
Все это заставляло государственных людей сооружать множество планов и вообще относиться восторженно к этой стране будущего. Козодавлев называл Сибирь в официальных бумагах не иначе как «Мексика и Перу наше». С назначением в Сибирь Сперанского по этому поводу возлагали на него обширные надежды в деле устройства и управления края. Козодавлев
