Сибирь как колония - Николай Михайлович Ядринцев

на следствие Осипов: «Беспечность здешних чиновников до того велика, что я с самого приезда не могу получить ответов на свои отношения…» «Бежал бы отсюда без оглядки», — восклицает в другом письме к Сперанскому этот следователь. В Томске также учреждена была комиссия, и Сперанский спешил в Иркутск. Настоящим гнездом злоупотреблений была Иркутская губерния. Вопль жителей продолжался только до границ Иркутского уезда. В этом уезде и в самом городе жалобы вдруг смолкли: таков был ужас перед местным управлением». Исправник Лоскутов перед приездом Сперанского отобрал в своем уезде все чернила и бумагу, говорят предания. На берегу Кана Сперанского встретили вопиющие жалобы на Лоскутова, крестьяне выходили из лесов с прошениями. Лоскутова Сперанский арестовал немедленно. Говорят, что обыкновенно хладнокровный и сдержанный Сперанский здесь не выдержал. С.С. Щукин приводит в своих записках рассказ об этой встрече. Лоскутов был в мундире и едва произнес: «Исправник Лоскутов…» — «Лоскутов?… Арестовать его, бездельника!» — воскликнул Сперанский. С него сорвали шпагу и арестовали. «На границе Иркутской губернии встречен я был первым министром Трескина, — писал Сперанский Столыпину, — пресловутым Лоскутовым, исправником нижнеудинским. С двух первых слов я его отрешил и тут же арестовал, оставил за границею губернии, за Каном, как за Стиксом[128]. Мера сия была нужна, — продолжает он. — Страх его десятилетнего железного управления был таков, что на первых станциях не смели иначе приносить жалоб, как выбегая тайно на дороге из лесов». Корф прибавляет: «Когда Сперанский приказал взять Лоскутова, бывшие при этом крестьяне упали на колени и, хватая за руки Сперанского, воскликнули: «Батюшка! Да ведь это Лоскутов!» Несчастные думали, что и Сперанский бессилен пред этим человеком. В Нижнеудинске Сперанский назначил сейчас же следственную комиссию и приказал описать имение Лоскутова. У него было найдено 138243 р., кроме разных вещей, серебра, мехов, которым оценка не сделана. Все это имущество было отправлено торжественной процессией в Иркутск. «Иркутск ожидал Сперанского в волнении. Трескин приготовил иллюминацию и музыкантов. Показалась лодка, — пишет один современник. — Внимание было напряжено. «Не генерал ли губернатор? Кто такой?» — окликают иркутяне с берега. — «Имущество Лоскутова!» — отвечает прибывший офицер. Трескин побледнел. Кто-то заметил: первая батарея сбита». Из Нижнеудинска же Сперанский послал бумагу Трескину с запросом, правда ли, что приносить жалобы поселенцам на Лоскутова было запрещено самим Трескиным? Сперанский здесь был буквально завален жалобами. По день отъезда из Нижнеудинска их поступило 280. Сумма предъявленных на Лоскутова взысканий простиралась до 129000 рублей. Много жалоб поступило впоследствии. «Это были жалобы на вымогательства, жестокости, принуждения к даровой работе, насильную продажу хлеба и скота по произвольным ценам, самовольные ссуды денег за неумеренные проценты, притеснения по закупкам хлеба и натуральным повинностям, чрезвычайные денежные сборы, наконец, что торг с инородцами был захвачен исключительно в руки Лоскутова и двух его клевретов», — рассказывает г. Вагин.

По приезде Сперанского в Иркутск также были учреждены следствие и ревизия. Но жалобы в Иркутске в первые дни боялись даже подавать. При объявлении Сперанским, что Трескин устранен от должности, жители страшились, что впоследствии снова он займет место и отомстит. Иркутяне припоминали пример с губернатором Жолобовым. Трескин, кроме того, составил себе в Иркутске партию не только из чиновников, с которыми делился, но и из купцов, с которыми торговал. Но когда увидели, что подавать жалобы не опасно, то они последовали в страшном количестве. Число их достигало до 300 в день. В скором времени в иркутском казначействе была распродана вся гербовая бумага, так что делались надписи на простой, употребленной вместо гербовой. Крестьянам разрешены были словесные жалобы, и двор иркутской следственной комиссии не мог помещать просителей. Сперанскому в первое время приходилось «развивать клубок с медленностью и великим терпением», пока Трескин оставался на должности. «Корыстолюбивая, жадная монополия обличается гласом народным, — писал Сперанский, — но пред законом должно обличиться законными мерами…» «Злоупотребления очевидны, но должно доказать их. Трескин человек наглый, отменно смелый, неглуп, хотя плохо воспитан, но хитр и лукав, как демон»…

Сперанский, однако, успел открыть и разоблачить трескинскую организацию. Комиссия, учрежденная под председательством Цейера в Иркутске для раскрытия злоупотреблений, привлекла к ответственности до 216 лиц; сумма одних частных взысканий простиралась свыше двух миллионов. «Все то, что о здешних делах говорили в Петербурге, — писал Сперанский, — не только есть истина, но — и это редко бывает — истина не увеличенная». Злоупотребления были так велики, что, по мнению Сперанского, всякий другой край, менее обильный, был бы подавлен ими совершенно». «При открытии злоупотреблений даже Цейер, человек с добродушным характером, — говорит г. Вагин, — при виде ненавистных беззаконий ожесточился, расстроил свое здоровье, сделался мрачным нелюдимом, стали опасаться за его рассудок». Положение Сперанского было тем тяжелее, что он видел свою невозможность уничтожить зло, вкоренившееся годами. Он старался по возможности облегчить это положение. «Ревизия Сперанского была более собственная, нежели формальная, — говорит г. Вагин. — Он отбросил всякие формальности. Жалоб на лихоимство было так много, а законы против него так жестоки, что Сперанский решил исключить слово взятки из сибирской ревизии. Большую часть дел подобного рода он обращал в гражданские иски и приказывал удовлетворять обиженных. Словом, он прекращал множество дел домашним образом. Многих виновных он прощал и старался сохранить полную бесстрастность правосудия. В этом случае он часто выказывал даже великодушие и отрешался от того личного чувства и страсти, с какой часто совершаются дела такого рода». Напротив, эта роль по его личному характеру была неприятна. «Мое ли дело разыскивать, преследовать, обличать, ловить преступления?» — не раз с горечью восклицает он в письмах к Столыпину. «По совести я никого не обвинял, кроме тех, кои попускали злоупотребления, — пишет он ему, — но по закону все без разбора виноваты, и список их по сие время по всем трем губерниям составляет уже около 150 человек»… «Если бы успех порученного мне дела должно было измерять количеством обнаруженных злоупотреблений, — писал Сперанский Гурьеву, — то было бы мне чем утешиться. Но какое же утешение! Преследовать толпу мелких исполнителей, увлеченных примером и попущением главного их начальника! Дела сего начальства приведены теперь в такую ясность, что мудрено было бы их затмить».

В этом случае Сперанский хорошо понимал, что причины злоупотреблений лежали не в людях, а в целой системе, что злоба и преследование тут не помогут. Несмотря на то, что Сперанский множество дел разрешил сам, он должен был предать суду двух губернаторов, 48 чиновников, всех же