Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

Я старался не слушать. Пальцы гладили каменистые стены и деревянные столбы моей шахты, а я старался не думать о море над головой, о бушующих бурунах, смертельно опасных течениях и острых зубцах прибрежных скал. В Корнуолле люди тонут каждый год. Чужаков, туристов, которые либо ничего не знают о корнуолльском море, либо думают, что знают все, — их-то и затягивала бурлящая вода и разбивала о ненасытные скалы. Чтобы утонуть в Корнуолле, нужно либо полнейшее незнание, либо ужасающее тщеславие. Либо ты не знаешь, что существуют течения, либо считаешь, что можешь справиться с любым.

Тщеславие. Не имеет значения, насколько ты любишь жизнь, насколько успешно делаешь деньги, насколько умно ты поступил, чтобы пережить войну без единой царапины; не имеет значения, сколько у тебя талантов, обаяния и хитрости; можно иметь первоклассный интеллект, первоклассную внешность и достаточный потенциал, чтобы преуспеть в любой карьере, но одна-единственная секунда тщеславия может свести все это на нет. Одно-единственное проявление тщеславия, и тебя нет, ты исчез, смыт с лица земли.

— Как жаль, — сказал я своей шахте. — Как чертовски жаль.

— Что ты сказал? — произнес Джан-Ив у меня за спиной.

— Ничего.

По дороге домой я все время думал о Хью, но не о последних годах, когда мы не общались. Я думал о лучших временах, потому что они казались мне более реальными, чем те, что последовали за нашей ссорой. Я бы не стал с ним ссориться, если бы он не покушался на мою шахту; а даже если бы и поссорился, то давно бы простил его и восстановил нашу дружбу, потому что, несмотря ни на что, Хью мне нравился и был единственным братом, чьей дружбы я активно искал. Я не хотел, чтобы между нами вставала шахта. Я не хотел, чтобы все так случилось.

Я ехал по пустоши, светило солнце, колыхался папоротник-орляк, цвел утесник. Когда я приехал на ферму, то объявил новость матери так осторожно, как мог только я, а потом сидел возле нее, страдал из-за ее слез и пытался, как делал уже много раз, занять рядом с нею место отца.

Через месяц нашли тело. На мгновение я запаниковал, потому что подумал, что мне придется ехать на опознание, но в морг поехал отец, и никто не сказал, что мне нужно быть рядом.

Потом были похороны.

Не пойти на них было невозможно.

Похороны старого человека, например, Гризельды, — это просто церемония, конечно, мрачная церемония, но она лишь слегка затрагивает чувства. Когда ты стареешь, то ждешь смерти; ты прожил жизнь, а никто не может жить вечно. Но похороны молодого человека — совершенно другое дело. Похороны моего собственного брата, умершего во цвете лет, не дожив до двадцать восьмого дня рождения, были самой большой мукой, испытанной мною на священной земле.

Это невозможно описать.

Там были все. Даже Мариана приехала из Шотландии с маленьким сыном, а Жанна покинула лондонский монастырь. Отпевание отслужили в Зиллане, а похоронено тело было рядом с могилами деда Лоренса Касталлака и нашего старшего брата Стефена, умершего во младенчестве. Священник, которому в то время было уже за восемьдесят, притом что он по-прежнему выглядел человеком без возраста, был после этого очень добр к матери и посоветовал мне как можно быстрее отвезти ее домой, чтобы она могла успокоиться.

Мать только и могла сказать:

— Все мои мальчики. Мои красивые мальчики. — И она плакала до тех пор, пока лицо ее не исказили морщины и оно не сделалось таким старым и измученным, что она стала выглядеть на свои шестьдесят шесть.

— Но у тебя же есть я, — сказал я, думая ее утешить, но, к моему огорчению, она заплакала еще сильнее.

— Ох, Филип, Филип… — Я едва ее слышал, но вскоре мне уже и не хотелось слушать, потому что в мозгу завертелись ножи памяти, как случалось всегда, когда я видел, что она несчастна, и из темных уголков моего сознания вылезали на свет Божий давно забытые сцены. Я встал, но когда сделал движение, чтобы уйти, она добавила: — Не выбрасывай свою жизнь на ветер, Филип, не теряй времени на шахте, я не вынесу, если и ты погибнешь. Я не знаю, что я буду тогда делать.

Я видел, как она плачет, когда меня забирали от нее и увозили в Алленгейт. Я видел, как она плачет в городском доме в Лондоне в те проклятые короткие каникулы посреди триместра, с которых начался окончательный их разрыв с отцом. Я видел, как она плакала в…

Тут словно какая-то дверца в моем мозгу захлопнулась.

— Мама… — Я услышал свой голос прежде, чем решил, что скажу. Мне пришлось сделать над собой такое усилие, что на лбу проступил пот, и каждый мускул в теле заболел от напряжения. — Мама, послушай, пожалуйста… со мной ничего не случится на Сеннен-Гарт. Ничего. Это моя шахта, поэтому, я уверен, она меня не убьет. Я слишком хорошо ее знаю и люблю. Тебе не надо волноваться о том, что я могу не вернуться с шахты.

Но она не была расположена верить мне.

Потом пришел священник, и ей стало легче. Мне удалось убедить ее лечь спать пораньше. Еще я предложил отменить визит Марианы, назначенный на следующий день, но ей так хотелось увидеть внука Эсмонда, что она не согласилась. В глубине души я счел, что это ошибка. Я отправился в постель в угнетенном состоянии, но на следующий день, к своему удивлению, понял, что визит Марианы — это благодатная возможность отвлечься от душераздирающих воспоминаний о похоронах. Она приехала в одиннадцать, к утреннему кофе, вместе с ней в отцовском «роллс-ройсе», помимо шофера, был мой племянник Эсмонд. Муж Марианы, как и прежде, пребывал в Шотландии; на этот раз он поправлялся после легкого инсульта, и состояние здоровья не позволяло ему предпринять долгое путешествие в Корнуолл.

— Бедный Арчи, — сказала Мариана, наконец вспомнив о нем. — Он так расстроился, что не смог приехать со мной в Пенмаррик. — Ее взгляд с легким презрением быстро обежал гостиную. — Он так мечтает встретиться с тобой, мама. Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь приехала к нам в Шотландию. — И она принялась рассказывать о своих трех домах: в Эдинбурге, у моря в Северном Бервике, и об особняке на Северо-Шотландском нагорье. — Я просто обожаю Шотландию, правда! В Эдинбурге у меня так много замечательных друзей… — У этих друзей были исключительно мужские имена. Я пристально на нее посмотрел. Ей было уже немного за тридцать, но выглядела она не старше двадцати пяти. Я изучал ее жесткий рот, фамильный рот Пенмаров, холодные глаза и холодные, правильные черты лица и спрашивал себя, как такая искусственная женщина может иметь столько поклонников.

— Филип, — неожиданно сказала мать, когда я подавил зевок, — почему бы тебе не показать Эсмонду ферму? Я уверена, что ему хочется посмотреть животных.

— О! — воскликнула Мариана прежде, чем я успел сделать скучающее лицо. — Какая прекрасная мысль! Эсмонд, дорогой, тебе ведь этого хочется, не правда ли? Беги с дядей Филипом, будь пай-мальчиком и веди себя хорошо.

Дети меня не интересовали. Они меня утомляли, у меня не хватало на них терпения. Но Эсмонд мне понравился. Не знаю почему, потому ли, что он был сыном сестры, которую я никогда не любил, и старого шотландского пэра, которого я никогда не видел, но этот ребенок завладел моим вниманием. Поначалу я не собирался водить его по ферме дольше, чем полагалось приличия ради, но он так хорошо себя вел и был так сообразителен, что я улыбался его вопросам и старательно на них отвечал. Через несколько недель ему должно было исполниться пять, но для своего возраста он был высок, у него были светлые волосы и голубые глаза. Неожиданно я увидел в нем себя и понял, почему мужчины так хотят сыновей — они заботятся о том, чтобы после них кто-нибудь остался.

Мне было тридцать. Впервые мне пришло в голову, что если бы я завтра умер, как Хью, то после меня не осталось бы ничего, кроме камня во дворе церкви в Зиллане, воспоминаний нескольких шахтеров на Сеннен-Гарт и нескольких вещей в спальне фермы Рослин.

Я уже давно понимал, что мне следует жениться, но не видел подходящей кандидатуры на роль жены. Я ни разу не был влюблен. Сама мысль о браке меня угнетала, и я решил, что ничего страшного не случится, если я отложу его еще лет на пять. Зачем мне спешить? Я и так счастлив.

Но Эсмонд растревожил мне душу. Еще долго после того, как мы попрощались, я вспоминал его маленькое смышленое личико, повернутое ко мне, и, хотя мы еще долго не встречались, память о его приезде на ферму не стерлась в моей памяти.

Когда похороны остались позади, горе постепенно стихло, и жизнь вернулась в привычную колею. Адриан уехал в приход Оксфорд, где он незадолго до того стал викарием; Лиззи отправилась в Кембридж, где стала первой на выпускных экзаменах и решила остаться в Гертон-Колледж, чтобы продолжить образование; только Жанна не поехала в монастырь и осталась в Пенмаррике. Когда ее спрашивали, не думает ли она оставить орден, она отвечала только, что ей нравилось быть медсестрой, а монашество — не ее призвание.