Том 6. Живые лица - Зинаида Гиппиус

«Нет выбора, что лучше и что хуже…»

Нет выбора, что лучше и что хуже.Покину ль я, иль ты меня покинешь –Моя любовь стрелы острей и уже –Конец зазубрен: ты его не вынешь.

«Ходит, дышит, вьется, трется между нами…»

Ходит, дышит, вьется, трется между намиЧерный человечек с белыми глазами.Липой ли он пахнет, потом или сеном?Может быть, малинкой, а быть может, тленом.

Черный ползунишка с белыми глазами,Пахнущий постелью, мясом и духами,Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,Любишь одиноких деток перепутных.

Жизнеописание Ники

«Нет, я не льстец!» Мои устаСвободно Ника[100]  славословят.Ни глад, ни мор, ни теснота,Ни трус меня не остановят.

Ты скромен, Ника, но ужельТвои дела мы позабыли?Преследуя святую цель,Трудился с Филиппом[101] – не ты ли?

Ты победил надеждой страх,Недаром верила Россия!На Серафимовых[102] костяхНе ты ли зачал Алексия?

Не ты ль восточную грозуПривлек, махнувши ручкой царской?И пролил отчую слезуНад казаками – в день январский?[103]

Толпы мятежные лились…У казаков устали руки.Но этим только началисьТвои, о Ник, живые муки.

Ты дрогнул, поглядев окрест,И спешно вызвал Герра Витта…[104]Наутро вышел манифест…Какой? О чем? Давно забыто.

Но сердце наше Ник постиг.Одних сослал, других повесил.И крепче сел над нами Ник,Упрямо тих и мирно весел.

С тех пор один он блюл, хранилЖену, Россию и столицуИ лишь недавно их вложилВ святую Гришину[105] десницу.

Коль раскапризится дитя, –Печать, рабочие и Дума, –Вдвоем вы справитесь, шутя:Запрете их в чулан без шума.

На что нам Дума и печать?У нас священный старец Гриша.Россия любит помолчать…Спокойней, дети, тише, тише!..

И что нам трезвость[106], что война?Не страшны дерзкие Германы.С тобою, Ники, без винаПобедоносны мы и пьяны.

И близок, близок наш тупикБлаженно-смертного забвенья,Прими ж дары мои, о Ник,Мои последние хваленья.

Да славит всяк тебя язык!Да славит вся тебя Россия!Тебя возносим, верный Ник!Мы богоносцы – ты Мессия!

От здешних Думских оргийНа фронт вагонит Никс,При нем его Георгий[107]И верный Фредерикс[108].

Всё небо в зимних звёздах.Железный путь готов:Ждут Никса на разъездахДвенадцать поездов.. . . . . . . . . . . . . . .

На фронте тотчас словоОн обратил к войскам:«Итак, я прибыл сноваК героям-молодцам.

Спокойны будьте, дети,Разделим мы беду –И ни за что на светеЯ с места не сойду.

Возил сюда сынишку,Да болен он у нас.Так привезу вам ГришкуЯ в следующий раз.

Сражайтесь с Богом, тихо,А мне домой пора».И вопят дети лихо:«Ура! ура! ура!»

Донцы Крючков и Пяткин[109]Вошли в особый пыл,Но тут сам Куропаткин[110]С мотором подкатил.

Взирает Ника с ласкойНа храброго вождя…В мотор садятся тряский,Беседу заведя.

Взвилася белым дыбомПроснеженная пыльИ к рельсовым изгибамЗапел автомобиль.

Опять всё небо в звездах,И пробкой[111], как всегда,Шипят на ста разъездахДля Ники поезда.

К семье своей обратноВагонит с фронта Никс.И шамкает невнятно:«В картишки бы приятно» –Барон фон Фредерикс.

«Буря мглою небо» слюнит,Завихряя вялый снег,То как «блок» она занюнит,То завоет, как «эс-дек».

В отдаленном кабинетеРопщет Ника: «Бедный я!Нет нигде теперь на светеМне приличного житья!

То подымут спозаранкуИ на фронт велят скакать[112],А воротишься – Родзянку[113]Не угодно ль принимать.

Сбыл Родзянку – снова крики,Снова гостя принесло:Белый дядя Горемыкин[114]В страхе едет на Село.

Всё боится – огерманюсь,Или в чем-нибудь проврусь…Я с французами жеманюсь,С англичанами тянусь…

Дома? Сашхен[115] всё дебелей,Злится, черт ее дери…Все святые надоели –И Мардарий[116] и Гри-Гри[117].

Нет минуты для покоя,Для картишек и вина.Ночью, «мглою небо кроя»,Буря ржет, как сатана.

Иль послать за Милюковым?[118]Стойкий, умный человек!Он молчанием иль словомБурю верно бы пресек!

Совершится втайне это…Не откроет он лица…Ох, боюсь, сживут со света!Ох, нельзя принять «кадета»[119]Мне и с заднего крыльца!

Нике тошно. Буря злаяЗнай играет, воет, лаетНа стотысячный манер.Буря злая, снег взвихряя,То «эн-эсом»[120] зарыдает,То взгрохочет, как «эс-эр»[121].

Полно, Ника! Это сон…Полно, выпей-ка винца!В «Речи»[122] сказано: «спасенПретерпевый до конца»[123].

Со старцем[124] Ник беседовал вдвоем.Увещевал его блаженный: «Друже!Гляди, чтоб не было чего похуже.Давай-ка, милый, Думу соберем.

А деда[125] – вон: слюнявит да ворчит.Бери, благословись, который близко,Чем не министр Владимирыч Бориска?[126]Благоуветливый и Бога чтит.

Прощайся, значит, с дединькою, – раз,И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,Что брюхо толстое – с Алешкою убивцем[127].Мне об Алешке был особый глас.

Да сам катись в открытье – будет прок!Узрят тебя, и все раскиснут – лестно!Уж так-то обойдется расчудесно…Катай, катай, не бойся, дурачок!»

Увещевал его святой отец.Краснеет Ника, но в ответ ни слова.И хочется взглянуть на Милюкова,И колется… Таврический Дворец.

Но впрочем, Ник послушаться готов.Свершилось всё по изволенью Гриши:Под круглою Таврическою крышейВосстали рядом Ник и Милюков.

А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели[128],В углах таясь, шептались и бледнели.Повиснули их буйные головки.Там Ганфман[129] был и Бонди[130] из «Биржевки» –Чтоб лучше написать о светлом дне…И написали… И во всей стране

Настала некакая тишина,Пусть ненадолго – все-таки отдышка.Министров нет – один священный Гришка…Мы даже и забыли, что война[131].

<Март 1916>

Вере

На луне живут муравьи  И не знают о зле.У нас – откровенья свои,  Мы живем на земле.

Хрупки, слабы дети луны,  Сами губят себя.Милосердны мы и сильны,  Побеждаем – любя.

29 апреля 1916

С.-Петербург

С лестницы

Нет, жизнь груба, – не будь чувствителен,Не будь с ней честно-неумел:Ни слишком рабски-исполнителен,Ни слишком рыцарски-несмел.

Нет, Жизнь – как наглая хипесница:Чем ты честней – она жадней…Не поддавайся жадной; с лестницыПорой спускать ее умей!

28 мая 1916