Том 6. Живые лица - Зинаида Гиппиус

Амалии

Люблю тебя ясную, несмелую,Чистую, как ромашка в поле.Душу твою люблю я белую,Покорную Господней воле.

И радуюсь радостью бесконечною,Что дороги наши скрестились,Что люблю тебя любовью вечною,Как будто мы вместе – уже молились.

26 марта 1911

Париж

Сергею Платоновичу Каблукову

Темны российские узоры:Коровы, пьянство и заборы,Везде измены и туманыДа Кукол Чертовых обманы…Пусть! верю я, и верить будуНаперекор стихиям – чуду,И вас зову с собою: верьте!Но верой огненной, – до смерти.

27 сентября 1911

С.-Петербург

«Оле»

Безвольность рук твоих раскинутых…уста покорные молчат.И сквозь ресниц полусодвигнутыхедва мерцает бледный взгляд.

Ты вся во власти зыбкой томностии отдающегося сна…О, не любовью, грешной темностьюмоя душа уязвлена.

Пусть не люблю – нет сожаления,пусть ты не любишь – всё равно,меня жестокости и дленияпьянит холодное вино.

Как будто в дьявольское зеркаловзглянули мы… Оно светло,и нас обоих исковеркалоего бездонное стекло.

Девочка

Я претепло одета:Под капором коса.Гулять – теперь не лето –Иду на полчаса.

Погода-то какая!Снежок хрустит, хрустит.Далёко бы ушла я,А няня не велит.

Схватиться бы за санки,Скатиться бы с горы,Да я с Феклистой няней,А с ней не до игры.

Противная Феклиста!Не хочет ничего,Вот Ваню гимназистаПускают одного.

Твердит: «Ты не мальчишка,Тебе нельзя одной».А брат приготовишкаГуляет, как большой.

Башлык наденет рыжий,Коньки несет, звеня,А сам и ростом ниже,Да и глупей меня.

Смеется: «Я направо,Не надо мне Феклист».Ах, как досадно, право,Что я не гимназист!

«Аркаша, Аркаша…»

Аркаша, Аркаша,Во рту твоем каша,  Но что-то в тебе восхитительное.Румян ты и сдобен,Купидоподобен,  Как яблочко весь – ахтительное.Поспорили нынеДве лучших богини,  Любви твоей радостной жаждая,И пламень твой страстныйДелить не согласны,  Всего тебя требует каждая.Ты с ними уветлив,Невинно кокетлив,  И спором весьма удручаешься.Как шарушек каткий,И нежный, и сладкий,  Меж ними приятно катаешься.Настроил ты скиний,Везде по богине,  Всё счастье богинь тебе вверено;Но, схапав манатки,Во все-то лопатки  Уехал Аркашенька в Верино.

Ответ ***

Всё так просто, всё мне мило,Шмель гудит, цветет сирень,Солнце ясно восходило:Ясный будет нынче день.

Дятел ползает на ветке…Нет, иду, не утерплю…Знаю, знаю, ты в беседке,Ты, которую люблю!

Ах, любовь всегда наивна(Если истина она),У поительно-призывна,Драгоценно-неумна.

И не ходит по дорогам,Где увял сирени цвет,Где в томленьи слишком строгомГрезим мы о слишком многом,О любви, которой нет.

Ах, любовь проста, как роза!Успокоит – опьяня.Не стыдись, моя мимоза,Благодатного огня.

Будем ясно жить на свете,В сердце есть на всё ответ.Любим мы, да любят дети,А иной любви и нет.

Целоваться б неотрывноТам, в беседке, у реки…Я наивен – ты наивна,Остальное пустяки.

Остальное всё ничтожно –Если, впрочем, не шучу.Но об этом осторожно,Осторожно умолчу.

Тебе

В горькие дни, в часы бессонныеБоль побеждай, боль одиночества.Верь в мечты свои озаренные:Божьей правды живы пророчества.

Пусть небеса зеленеют низкие,Помни мысль свою новогоднюю.Помни, есть люди, сердцу близкие,Веруй в любовь, в любовь Господнюю.

1 января 1913

На – крест

Стены белы в полуночный час.Вас ли бояться, – отмены, измены?

Мило мне жизни моей движенье,Биенье, – забвенье того, что было,

Знак переплета… Сойдутся ль, нет лиПетли опять – но будет не так.

Тают мгновенья, пройти не хотят…Рад я смене, пусть умирают.

Слов не надо – хотения смелы.Белы стены поздних часов.

1914

Три креста

О, Бельгия, земля святых смертей!Ты на кресте, но дух твой жив и волен.И перед ним – что кровь твоих детейИ дым, и гарь воздушных колоколен?На Польшу, близкую сестру, взгляни, –Нет изумительней ее удела:Безумием пылающие дниЕй два креста судили: на одном  Ее истерзанное тело, –  Душа немая на другом.Но сочтены часы томленья,Господь страданий не забудет.Голгофа – ради воскресенья,  И веруем, – да будет!

Завяжи

Если хочешь говорить –  Говори ясно.Если вздумаешь любить –  Люби прекрасно.Если делать – делай так,  Чтобы делу выйти.Если веришь – дай мне знак,  Завяжи нити…

Серебряный день

А. О. Лурье

Люблю, люблю серебряные дни,Без солнца – в солнце, в облачной тени.

Как риза брачная, свежа, яснаЗадумчивого моря белизна;

Колеблется туман над тихой далью,А голос волн и ласковей, и глуше…

Такие я встречал людские души:Овеяны серебряной печалью,

Они улыбкою озарены,В них боль и радость вечно сплетены…

И любит буйная моя мятежностьИх детскую серебряную нежность.

Опрощение

Армяк и лапти… да, надень, наденьНа Душу-Мысль свою, коварно-сложную,И пусть, как странница, и ночь и день,Несет сермяжную суму дорожную.

  В избе из милости под лавкой спит,  Пускай наплачется, пускай намается,  Слезами едкими свой хлеб солит, –  Пусть тяжесть земная ей открывается…

Тогда опять ее прими, примиВсепобедившую, смиренно-смелую…Она, крылатая, жила с людьми,И жизнь вернула ей одежду белую.

«Плотно заперта банка…»

Плотно заперта банка.Можно всю ночь мечтать.Можно, встав спозаранка,То же начать опять.

Можно и с паукамиИграть, полезть к ним в сеть.Можно вместе с мечтамиВесело умереть.

«Нет выбора, что лучше и что хуже…»

Нет выбора, что лучше и что хуже.Покину ль я, иль ты меня покинешь –Моя любовь стрелы острей и уже –Конец зазубрен: ты его не вынешь.

«Ходит, дышит, вьется, трется между нами…»

Ходит, дышит, вьется, трется между намиЧерный человечек с белыми глазами.Липой ли он пахнет, потом или сеном?Может быть, малинкой, а быть может, тленом.

Черный ползунишка с белыми глазами,Пахнущий постелью, мясом и духами,Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,Любишь одиноких деток перепутных.

Жизнеописание Ники

«Нет, я не льстец!» Мои устаСвободно Ника[100]  славословят.Ни глад, ни мор, ни теснота,Ни трус меня не остановят.

Ты скромен, Ника, но ужельТвои дела мы позабыли?Преследуя святую цель,Трудился с Филиппом[101] – не ты ли?

Ты победил надеждой страх,Недаром верила Россия!На Серафимовых[102] костяхНе ты ли зачал Алексия?

Не ты ль восточную грозуПривлек, махнувши ручкой царской?И пролил отчую слезуНад казаками – в день январский?[103]

Толпы мятежные лились…У казаков устали руки.Но этим только началисьТвои, о Ник, живые муки.

Ты дрогнул, поглядев окрест,И спешно вызвал Герра Витта…[104]Наутро вышел манифест…Какой? О чем? Давно забыто.

Но сердце наше Ник постиг.Одних сослал, других повесил.И крепче сел над нами Ник,Упрямо тих и мирно весел.

С тех пор один он блюл, хранилЖену, Россию и столицуИ лишь недавно их вложилВ святую Гришину[105] десницу.

Коль раскапризится дитя, –Печать, рабочие и Дума, –Вдвоем вы справитесь, шутя:Запрете их в чулан без шума.

На что нам Дума и печать?У нас священный старец Гриша.Россия любит помолчать…Спокойней, дети, тише, тише!..

И что нам трезвость[106], что война?Не страшны дерзкие Германы.С тобою, Ники, без винаПобедоносны мы и пьяны.

И близок, близок наш тупикБлаженно-смертного забвенья,Прими ж дары мои, о Ник,Мои последние хваленья.

Да славит всяк тебя язык!Да славит вся тебя Россия!Тебя возносим, верный Ник!Мы богоносцы – ты Мессия!

От здешних Думских оргийНа фронт вагонит Никс,При нем его Георгий[107]И верный Фредерикс[108].

Всё небо в зимних звёздах.Железный путь готов:Ждут Никса на разъездахДвенадцать поездов.. . . . . . . . . . . . . . .

На фронте тотчас словоОн обратил к войскам:«Итак, я прибыл сноваК героям-молодцам.

Спокойны будьте, дети,Разделим мы беду –И ни за что на светеЯ с места не сойду.

Возил сюда сынишку,Да болен он у нас.Так привезу вам ГришкуЯ в следующий раз.

Сражайтесь с Богом, тихо,А мне домой пора».И вопят дети лихо:«Ура! ура! ура!»

Донцы Крючков и Пяткин[109]Вошли в особый пыл,Но тут сам Куропаткин[110]С мотором подкатил.

Взирает Ника с ласкойНа храброго вождя…В мотор садятся тряский,Беседу заведя.

Взвилася белым дыбомПроснеженная пыльИ к рельсовым изгибамЗапел автомобиль.

Опять всё небо в звездах,И пробкой[111], как всегда,Шипят на ста разъездахДля Ники поезда.

К семье своей обратноВагонит с фронта Никс.И шамкает невнятно:«В картишки бы приятно» –Барон фон Фредерикс.

«Буря мглою небо» слюнит,Завихряя вялый снег,То как «блок» она занюнит,То завоет, как «эс-дек».

В отдаленном кабинетеРопщет Ника: «Бедный я!Нет нигде теперь на светеМне приличного житья!

То подымут спозаранкуИ на фронт велят скакать[112],А воротишься – Родзянку[113]Не угодно ль принимать.

Сбыл Родзянку – снова крики,Снова гостя принесло:Белый дядя Горемыкин[114]В страхе едет на Село.

Всё боится – огерманюсь,Или в чем-нибудь проврусь…Я с французами жеманюсь,С англичанами тянусь…

Дома? Сашхен[115] всё дебелей,Злится, черт ее дери…Все святые надоели –И Мардарий[116] и Гри-Гри[117].

Нет минуты для покоя,Для картишек и вина.Ночью, «мглою небо кроя»,Буря ржет, как сатана.

Иль послать за Милюковым?[118]Стойкий, умный человек!Он молчанием иль словомБурю верно бы пресек!

Совершится втайне это…Не откроет он лица…Ох, боюсь, сживут со света!Ох, нельзя принять «кадета»[119]Мне и с заднего крыльца!

Нике тошно. Буря злаяЗнай играет, воет, лаетНа стотысячный манер.Буря злая, снег взвихряя,То «эн-эсом»[120] зарыдает,То взгрохочет, как «эс-эр»[121].

Полно, Ника! Это сон…Полно, выпей-ка винца!В «Речи»[122] сказано: «спасенПретерпевый до конца»[123].

Со старцем[124] Ник беседовал вдвоем.Увещевал его блаженный: «Друже!Гляди, чтоб не было чего похуже.Давай-ка, милый, Думу соберем.

А деда[125] – вон: слюнявит да ворчит.Бери, благословись, который близко,Чем не министр Владимирыч Бориска?[126]Благоуветливый и Бога чтит.

Прощайся, значит, с дединькою, – раз,И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,Что брюхо толстое – с Алешкою убивцем[127].Мне об Алешке был особый глас.

Да сам катись в открытье – будет прок!Узрят тебя, и все раскиснут – лестно!Уж так-то обойдется расчудесно…Катай, катай, не бойся, дурачок!»

Увещевал его святой отец.Краснеет Ника, но в ответ ни слова.И хочется взглянуть на Милюкова,И колется… Таврический Дворец.

Но впрочем, Ник послушаться готов.Свершилось всё по изволенью Гриши:Под круглою Таврическою крышейВосстали рядом Ник и Милюков.

А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели[128],В углах таясь, шептались и бледнели.Повиснули их буйные головки.Там Ганфман[129] был и Бонди[130] из «Биржевки» –Чтоб лучше написать о светлом дне…И написали… И во всей стране

Настала некакая тишина,Пусть ненадолго – все-таки отдышка.Министров нет – один священный Гришка…Мы даже и забыли, что война[131].

<Март 1916>