Глаз бури - Екатерина Мурашова

«Каким образом?» – хотела было спросить Софи, но не стала. Зачем, когда и так ясно?

– Понятно, что если возчик замечал воровство, руганью дело ограничивалось не всегда, – продолжал Михаил. – И вот однажды я бежал с выручкой в трактир, и увидел, как мужик-крестьянин шел сзади воза, заметил знакомую мне «цапку» и огрел ее ременным кнутом прямо по лицу. Девка, отчаянно ругаясь и утирая кровь, осела на землю. Я с воплем: «Что ж ты, скотина, делаешь?!» – бросился на мужика. Не тут-то было! Он потому и шел сзади, что сбоку вел воз его почти взрослый сын. Оба мужика накинулись на меня и, как я понимаю, выместили на мне всю свою многолетнюю злобу на «цапок», расхищавших их добро. Били кулаками, ногами, кнутом… от кнута и отметина осталась… – Софи почувствовала, как дрожит нижняя губа и прижала ее пальцем. – И что ж ты думаешь – «цапки»?! – весело закончил Михаил. – Ха-ха! Пока мужики увлеклись, меня мутузя, они у них полвоза сена растащили. А потом с визгом – мне на помощь. Царапались, волосья драли. Мужики-то едва ноги унесли… После «цапка», за которую я вступился, меня целый день выхаживала, да и потом, пока я на рынке ошивался, все лепешками домашними угощала…

Поздними вечерами Софи читала Туманову вслух. Он слушал, занавесив лицо непонятными ей раздумьями, и почти никогда сразу не откликался на события, происходящие в романах. Иногда много после ронял ту или иную реплику, имеющую отношение к делу.

– Может, не стоит, Миша? – спрашивала Софи.

– Нет, нет, читай! – Туманов упрямо мотал кудлатой головой. – Я слышу все. И большую часть понять могу. Что тебе еще?

– Я привыкла обсуждать книги, которые читаю. С друзьями, с подругами…

– Прости, это я не могу. Слова к словам. Зачем? Как на сало масло намазывать. Хлеб нужен.

– Что ж хлеб?

– Вот, краюшка! – Туманов весело стучал себя по широкому лбу. – Каждому в обиход положено. А уж кому какая досталась – не обессудь!

Просторную, в семь комнат квартиру на Пантелеймоновской редко посещали гости. Чаще других приходила Дуня Водовозова. Софи сперва хвалилась перед ней обширностью комнат и дорогим убранством. Дуня прилично случаю ахала, охала и закатывала глаза, но при этом ее серьезное, слегка квадратное лицо не выражало ни одного из потребных Софи чувств. Потом Дуня долго пила чай, рассказывала о здоровье матушки и событиях в больнице. После знакомства с коммуной она стала бывать там, и неожиданно для всех сошлась со студентом-естественником Семеном. Они вместе ставили какие-то опыты на лягушках, и подолгу беседовали о математической статистике, как о единственном корректном методе разрешения естественно-научных и социологических задач. Дуня пыталась пересказывать Софи содержание их бесед и изысканий, но каждый раз натыкалась на непонимание и скуку. Туманов, напротив, слушал девушку с интересом и даже порою задавал ей уместные вопросы. Софи в такие моменты чувствовала себя лишней, хмурилась и уходила в спальню, сказавшись больной. Ее провожали сочувственными пожеланиями, но разговор с ее уходом не прерывался, и Дунино монотонное «бу-бу-бу» еще долго слышалось из гостиной. Потом Туманов самолично отвозил Дуню домой, сдавал на руки матушке и возвращался далеко за полночь. Софи не спала, дожидаясь его возвращения, но всегда притворялась спящей, едва он заглядывал в спальню. Туманов ни разу не усомнился в действительности ее глубокого сна, и ночевал в таких случаях в кабинете на диване. «Чтоб тебя не беспокоить», – пояснял он наутро или уж вечером, возвращаясь на Пантелеймоновскую после делового дня.

Иногда приходил Иосиф Нелетяга, много и жадно ел, вел с Тумановым какие-то смутные, тревожно-иронические беседы о религии, человеке и смысле человеческого существования. Софи казалось, что каждый раз они спорят об одном и том же, но суть этого «одного» постоянно от нее ускользала. Из Тумановских знакомых она предпочла бы видеть в своей гостиной Иннокентия Порфирьевича, как человека понятного и милого ей, и как-то сказала об этом Туманову. Михаил молча пожал плечами, но, видимо, отдал соответствующие распоряжения, потому что в следующий раз Нелетяга явился в сопровождении человечка-лисы. Из этакого сочетания, как и ожидалось, ничего хорошего не произошло. Неизменно побуждаемый к красноречию духовным происхождением управляющего (и что ему до этого?! – недоумевала Софи), Иосиф еще во время первого блюда завел разговор о религии. Иннокентий Порфирьевич напрягся и перестал есть. Софи пыталась перевести беседу в другое русло, но затронутую Нелетягой тему неожиданно поддержал Туманов.

– Вы знаете, друзья, я легко могу представить себе ад, – сказал он. – Но как ни силюсь, не могу вообразить рай. Я не говорю сейчас о религиозных догмах. Рай, как место, где мне было бы хорошо. Представьте, ведь это страшно, не правда ли? Человек, лишенный рая даже в воображении…

– Ты абсолютно прав, мой герцог, – меланхолически протянул Нелетяга, наматывая на вилку длинный пласт полупрозрачной севрюжины и обмакивая ее в хрен. – По всей вероятности, церковникам следует уже пересмотреть концепцию рая, как места вечного блаженства и ничегонеделания. Слишком много нынче людей, основная проблема которых в том, что они просто не знают, чем себя занять и ради чего жить. Может быть, попам следовало бы выдвинуть следующую, эволюционно продвинутую программу: рай – это место, где каждый находит свое дело и свою судьбу.

– Разве служения Господу Нашему не достаточно для удовлетворения ваших амбиций? – сквозь зубы поинтересовался Иннокентий Порфирьевич, едва маскируя гримасу отвращения, которая возникала у него на лице всякий раз, когда его взгляд, пусть даже совершенно случайным образом, падал на Нелетягу.

– Целую вечность сидеть в райском саду, играть на арфе и воспевать славословия Богу? И даже без возможности удавиться с тоски? Увольте! И чем, позвольте спросить, это отличается от «служения народу», служения науке, истине и т. д.? Этот народ, эту науку по крайней мере можно увидеть здесь, можно хотя бы вообразить себе результаты своих трудов…

– Все сущее есть проявление неисчислимых благодатей Творца… К их числу относятся и науки…

– Теория господина Дарвина – это благодать Творца?! Я в восторге от вас, Иннокентий! Жаль, что вы предвзяты ко мне и тем многообразным возможностям любви, которыми наделил нас Господь. Поэтому вы никогда не сможете в полной мере и по достоинству оценить мою к вам искреннюю привязанность…

– Тьфу на тебя! – не удержался Иннокентий Порфирьевич, покраснел и вскочил, вращая глазами.