Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

урядник, когда мы шли назад с неудачной охоты. – Эх, жизнь… Живи здесь… Ходи по веревке к попу, и всё тут. А говорят – пьет урядник. И про отца Григория говорят – пьяница. Ну а как же жизнь наша? Ведь люди тоже, потому и пьем! Не медведи, лапой черный нос не закроешь. Прошу вас, в Архангельске будете, скажите, пожалуйста, губернатору: «Пьяница, – скажите, – урядник.» Лучше, может, еще куда сошлют – хуже не будет.

– Скажите, а почему медведь нос закрывает? – перебил я сетования урядника.

– А потому, – усмехнулся урядник, – ведь медведь – как лед: нипочем его не видать. А нос-то видно – он черный. Тюлени видят нос – ну и в воду. Лови их. Сам он дурак, а хитрый! Людей не боится, смотрит на них, думает – что такое? Смешно ему: нешто станет здесь человек жить. Эх, жисть.

Урядник умолк. Потом вдруг сказал:

– Ведь я здесь из-за бабы нахожусь. Эх, да чего тут говорить. Будьте добры, скажите губернатору Энгельгарду, что пьяней вина урядник, мол. Очень трудно мне здесь. Когда вот сполохи с осени начнутся, северные сияния-то, вот там, – и он рукой показал вдоль гор, – там льды кончаются, а на них моржи большие, прямо вот с гору, огромадные. И какие-то алтари, чисто все в золоте. Как в панораму глядишь. И, верите, будто она, моя-то, в сполохах ходит… А тут самоеды с собаками заодно воют… Страшно… Помогите, ваше благородие, может, дале куда сошлют. Сполохов-то не будет там.

– А вы уголовный ссыльный? – спросил я.

– Я не уголовной. Никак нет. Я вот что ни на есть политический, чего ж еще? Я вам правду скажу. Мне пристав говорит: «Из-за своей шлюхи ты что это делаешь?» А я ему, приставу, значит, и дал раз в личность. За «шлюху». А может, и верно, как опосля оказалось. Ну, при исполнении служебных обязанностей – чего еще: в ссылку. Я как есть политический.

* * *

Через три года я и художник Валентин Серов приехали в Архангельск. Я писал вечером старую деревянную пристань и корабли, которые освещало косыми лучами солнце, и вдруг услышал около себя:

– Ваше благородие.

Передо мной стоял городовой. Я узнал в нем урядника с Новой Земли. Видно было, что он рад видеть меня. Он снял фуражку, вытирал лоб и все говорил:

– Вот рад, вот рад, ваше благородие.

– Как же это, – говорю, – вы здесь городовой?

– Все через вас, ваше благородие. Все начисто рассмотрели, и вышло так, что я ни уголовный, ни политический, а просто зря. Пристав-то Репин, обиду-то которому я нанес, тута, в Архангельске, а я у него. Все по ошибке вышло. Он у меня крестный: сын, значит. Два года женат. Более сполохов тут нет. Я и женился. Двадцать два рубля получаю. А та-то, прежняя жена, померла. Она в сполох-то ходила в венчанном платье, уж покойницей значит. И какую жисть теперь я вижу: все кругом одна радость. Пристав-то меня «мордой» зовет. «Ну, – говорит, – морда, зря ты совсем пить бросил». Дозвольте, ежели посидите, жену показать.

Городовой быстро ушел.

Высокого роста, дебелая, вскоре стояла передо мной северная красавица, как икона, и, посмотрев, обняла меня обеими руками за шею и расцеловала три раза, как бы христосуясь. Сказала:

– Григорий сызмальства знаком был, а подруга моя его отбила. А она шлюнда была… А вот я своего дождалась. Хотя поздненько немного, мне уж двадцать шесть.

На пристани раздался свисток. Я увидел там людей в мундирах, городовой побежал туда. Потом быстро вернулся:

– Ваше благородие, не хотите ли поглядеть: на той стороне семга человека убила.

Серов, смотревший издали на все мои беседы с городовым и с его женой, подошел и говорит:

– Что такое, Костя, тут происходит?

А на пристани пристав Репин, доктор и какой-то судебный чин. Мы сели в лодку. Я – рядом с приставом Репиным. Я рассказал ему о моей встрече с городовым Григорием на Новой Земле.

– Дурак он, – говорит. – Так все и было. Он мне действительно прямо в морду… Что вы скажете? Ну его и сослали, а я все думаю – за что? За женщину. Я хлопотал-хлопотал… Дурака вернули. У него и еще одна заслуга есть: никто так под закуску рыбу засолить не умеет, как он. Под водку. Ценить надо.

На плоском песчаном берегу толпились рыбаки у огромной сети. На песке отмели лежал молодой парнишка, мертвый, с полуоткрытым ртом. Рот полон крови. В стороне лежит семга, и ближе к нему еще одна, очень большая. Голова у нее разбита. Когда вынимали сеть, она выскочила из мотни и, кружась, приближалась к воде. Паренек, чтоб не ушла рыба, бросился на нее, лег, и в борьбе она, ударив хвостом, расшибла парнишке грудь.

Северный край

За широкими полями, переходящими в бесконечные песочные отмели, серебрилось большое Кубенское озеро. Облака клубились над ним, освещаемые розовым вечерним солнцем. Белые чайки с криком носились надо мной, когда я подходил к озеру.

Тихий день. Озеро Кубено далеко уходит от ровного берега вдаль и сливается на горизонте с небом. Широкое озеро. Вдали, как бы посреди воды, выступает четко, освещенный солнцем, старый храм и ровно отражается в тихой глади озера. Такая красота! Далекий край. Россия!.. И какой дивной, несказанной мечтой был он в своем торжественном вещании тайн жизни…

Когда я подошел по ровному песку широкого пляжа к воде, мне показалось сразу – огромная глубина, бездна отраженных небес и облаков. А потом я увидел, что воды мало у края, мель: песок пляжа далеко уходил в озеро.

Тихо. Озеро не колыхнет. «Искупаюсь», – подумал я и, раздевшись, вошел в воду. Мелко. Я дальше – все мелко и мелко. Воды с вершок. Прошел чуть ли не версту, а воды было по колено. Я лег и смотрел по поверхности воды. Это был какой-то другой мир, мир небес и тихой зеркальной воды…

В прозрачной воде, сбоку от себя, я увидел двух больших серебряных рыб, плывших друг за другом. Потом стайку маленькой рыбешки. Я был далеко от места, где разделся, и мне показалось, что озеро можно пройти по колено.

Одеваясь, я увидел, как по отмели пляжа перелетали кулики и их острый крик веселил пустынный берег. Чайки, пролетая, как бы падали в воду, ударяясь о поверхность тихого озера и хватая маленькую рыбу.

В деревне, где я остановился, хозяин дома сказал мне, что, точно, озеро мелко.

– В середине немного выше роста человека будет, а утонуть можно. Когда ветер гуляет,