Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

Старик махнул рукой в пространство и опять прибавил только свое «вот и все.»

Мы стали прощаться.

Взяв в свои руки медный крест, висевший на его груди на грязном подряснике, монах сказал:

– Да хранит вас светлая правда господня и мир человеческий! Простите меня.

Мы вышли. Озеро было тихое, и облака, большие, розовые, отражались в нем, а чайки, блестя крыльями, в вольном полете носились над водой.

Минули года, умер Валентин Серов, и жена его, Ольга Федоровна, рассказала мне, что последняя фраза Серова перед смертью была: «Вот и все». И вспомнился мне старый монах на Кубенском озере, к которому зашли мы в годы юные, в годы надежд.

Кавказ

Владикавказ

В 1901 году мне предложили сделать декорации и рисунки костюмов к опере Рубинштейна «Демон» для Большого театра и для Мариинского.

Была ранняя весна. Взяв эти постановки, я решил, что необходимо съездить на Кавказ, написать с натуры этюды гор, найти характер и настроение Кавказа. Директор императорских театров Теляковский согласился с моими доводами, но сказал, чтобы я ехал на свой счет, так как на поездку не дадут ассигнования.

В начале мая я приехал во Владикавказ, остановился в гостинице. Маленький город, за которым тенью возвышались громады гор Кавказа. В городке распустилась акация, и ее аромат сливался с кристальным воздухом гор.

В шесть часов вечера ко мне приехал полицмейстер города Котляревский – бравый человек с закрученными усами, высокого роста.

Войдя ко мне в комнату, он сказал:

– Здравствуйте. Вот ведь что: вы художник Коровин, да не тот! Я знал другого. Я сумец, кавалерист. Когда были маневры под Москвой, там с нами был другой Коровин. Хорошо так рисовал лошадей и атаку. Сергей Алексеевич звали.

– Это мой брат, – говорю я.

– Ах, ваш брат? Вы и похожи. Только тот красавец такой, эдаких мало и бывает.

– Да, – говорю, – брат мой был красивый, верно.

– Как был?

– Да так… Ведь он умер.

– Вот что, прошу вас, поедем ко мне сегодня пообедать.

Я согласился.

Мы подъехали к пятиэтажному каменному дому, где помещались квартира полицмейстера и участок. У крыльца стояли городовые.

В грязной комнате участка, где сидели писаря и дожидались какие-то люди – просители, я увидел старика в рваном бешмете, под которым была видна металлическая кольчуга. Старик походил на орла, и в глазах его застыли слезы безысходного горя.

Когда мы проходили мимо него, он опустился на колени. «Какой странный человек…» – подумал я.

В комнатах полицмейстера подошла к нам девочка лет одиннадцати.

– Моя дочь, – сказал Котляревский.

Он позвал вестового и что-то приказал ему насчет обеда.

– Скажите, – спросил я, – кто этот старик там? И отчего на нем надета кольчуга?

– Ишь, вы заметили, – сказал Котляревский. – Его сейчас в тюрьму поведут: фальшивые деньги сбывает. Ах, этого много здесь. Горе – жизнь наша.

– Жаль мне его, – говорю я, – у него такое хорошее лицо.

– Да? Хорошее лицо? Ну вот пойдем, я вам покажу. Это хевсур[56], – сказал мне полицмейстер.

Придя в участок со мной, он сел за стол и предложил мне сесть. Старик стоял перед нами. Котляревский сказал что-то дежурному чиновнику. Тот принес сверток грязной бумаги и положил на стол. Котляревский развернул сверток, вынул из него зеленого цвета бумажки, нарезанные в размер трехрублевок. Я взял одну из них и рассмеялся. Они были сделаны так грубо – на чайных обертках, – так просто, что я сказал:

– Кто же их может принять за деньги?

– Вы смеетесь? – спросил полицмейстер. – А вот он, – показал он на старика, – их сбывает на базаре и идет под суд и в тюрьму.

Лицо старика, его глаза, в которых, как сукровица, остановились слезы горя и мольбы, возбуждали глубокую жалость.

– Неужели найдется хоть один дурак, который может принять это за деньги?

– В том-то и дело, что есть, – сказал Котляревский.

– Спросите его, откуда он их достал.

Чиновник спросил на неизвестном языке. Старик ответил:

– В горах там… Приехал к нам молодой, с кокардой, царь прислал его. «Давай масла, – говорит, – давай брынзу, рога, холст», – и заплатил этими деньгами.

– А разве он не видит, что это не деньги?

Старик провел рукою по глазам, и я увидел на пальцах его грубой руки железные гвозди. Не рука, а какой-то кастет! Железные колышки так приросли к рукам, что соединились с костями.

Котляревский, заметив мое недоумение, сказал:

– Это у них у всех, у хевсуров. Драться любят друг с другом. Ступай на волю, – сказал Котляревский старику. – Сколько мошенников по Кавказу ездит! Обманывают этот простой, дикий, честный народ.

Но старик попросил отдать ему деньги.

– Вы видите, – сказал я, – он ничего не понимает.

– Ступай же сейчас, – сказал Котляревский. – А то плохо будет.

Чиновник перевел старику слова полицмейстера. Тот пристально посмотрел на нас своими орлиными глазами и, поклонившись, ушел.

Дарьяльское ущелье

Из Владикавказа я поехал по Военно-Грузинской дороге на станцию Казбек. Дорога шла по равнине, а впереди были видны громады гор. Они высоко поднимались над долиной, а потом обступили громадными глыбами камня, шли по обе стороны дороги.

Первая остановка, станция. Небольшой одноэтажный дом с крыльцом, над входом вывеска, на которой написано: «Не уижай, голюбчик мой», и нарисован чайник, калач и бутылка вина.

Когда меняли лошадей, я зашел на станцию. Большая комната, лавки, стол. За столом сидели казаки в черкесках и грузин священник в высокой шапке и в черной рясе. Они пили чай.

Я спросил себе у буфетчика вино чихирь, но оказалось, что он не знает, что такое чихирь[57]. «Вот, – думаю я, – а на Кавказе, я слышал, есть вино такое». Я еще помню, в детстве видел картинку: какой-то веселый человек идет по дороге между гор и в руках у него бутылка, из которой он пьет из горлышка. А подпись была: «Я пью чихирь и оглашаю пространство». Стихами Лермонтова…

Мне подали кахетинское вино и чудный шашлык. В это время в комнату станции вбежал казак и крикнул: «Выходи!» Священник и сидящие за столом солдаты, вскочив, схватили ружья и быстро выбежали наружу. Я тоже вышел на крыльцо.

Казаки, убегая по дороге от станции, по временам останавливались и стреляли в горы.

– Вон, вон! – кричал священник, показывая рукой на гору.

Я увидел, что далеко в горах, между грудой камней и скал, перебегают какие-то люди: один, другой… Казаки стреляли.

– В кого они стреляют? – спросил я священника.

Он, смотря в горы, рассеянно ответил: