Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

Какая красота была на широкой тихой реке, в ровных берегах, и вдали, на отлогих возвышениях: как светящиеся точки – освещенные избы далеко раскинутых деревень. Россия!.. Какая ширь!.. Какой красой лежат луга прибрежные, покрытые, осыпанные цветами! Какой запах трав, воды!..

– Гляди, – сказал рыбак, показав мне на кусты в заводи реки. – Гляди-ка, шест качает. Это значит – зашло в сеть, рыба будет.

Пристально смотрю я. Над бегущей водой, светлой, как кристалл, летают тучами цветные стрекозы. Трухтаны с криком перелетают реку, и на отмели ходят, качаясь, большие кулики-сороки.

Тихо в челне плывет рыбак в заводину и подъезжает к краю шеста, от которого идет далеко поставленная сеть. Схватив сразу шест, он, быстро перебирая руками, втаскивает ее, мокрую, в лодку. И я увидел завитую крючком, закутанную в сети большую рыбу, одну, другую… и много серебряных лещей.

– Вот, – сказал рыбак, – твое счастье. Гляди-ка, трех стерлядок взяли. Хороша рыба.

Поставив опять сеть и отъехав к берегу, рыбак набрал хворосту и разложил костер. В котелок, зачерпнув воды, он очистил стерлядь, насыпал соль и нарезал хлеба.

– Вот, попробуешь двинскую стерлядь. Ведь у вас-то, на Волге, стерлядь есть, да не та. У вас-то это шип, а стерлядь – вот тут.

Наступили сумерки, и в светлом небе загорелись звезды. Тихо было кругом. Приятель-рыбак сушился у костра и все угощал меня:

– Ну-ка, поешь еще стерлядки-то. Хороша.

Дожидаясь опять вынимать сеть, лежа у костра на траве, рыбак сказал мне:

– Погляди, эка краса, звезды горят. И чего это? И сколько их, не сочтешь. А парень-то молодой, что приходил за рыбой, он говорит – Бога нет.

Рассказ старого монаха

Кубенское озеро большое. С одного берега не видно другого. И высится вдали, как бы выступая из вод, Каменный монастырь <…>

Вместе с Серовым мы взяли лодку на озере и поплыли на другую сторону. Плыли долго и убедились, что Кубенское – озеро мелкое, вода светлая, все дно видно, песок, камушки, рыбешки бежали от лодки нашей, и как стрелы проносились крупные рыбы.

Остановились мы у берега, покрытого сочной травой и осокой. Утки стаями взлетали перед нами. На берегу увидели мы жалкую нищенскую постройку – из бревен, с одним окном и покосившимся крылечком.

Мы постучались, дверь отпер нам большого роста, с густыми волосами и седой бородой старик монах.

– Войдите, здравствуйте! – просто сказал он.

Убогая изба, а в ней стол, скамья, аналой с книгой в углу, образа. Перед образами лампада. Помню на столе тарелку с рыбками, похожими на кильки, хлеб, бутылку и рюмку.

Монах, предложив нам сесть, опустился на скамью. Тут я заметил огромный рост его и богатырские плечи. Он смотрел на нас черными глазами, отяжелевшим взором. Спросил – кто мы и откуда, и когда узнал, что мы художники, как-то сразу повеселел и попросил выпить – вот винцо! – и закусить рыбкой.

– Только вот солона не в меру, – сказал старик, угощая нас.

Я заметил:

– Какое хорошее у вас озеро, раздольное!

Он согласился:

– Чего же еще? Приволье здесь и радость, и берега ласковые. Летом рай земной. Красота творца Всевышнего…

И через несколько минут он рассказал нам:

– Вот по весне лед идет, из реки Кубена, а там треба, ну и шествуешь. В челне нельзя – лед сшибет. Бывает, вода во-о! – монах показал на шею, – дары и евангелие держишь над головой. Холод, вода холодная. Ведь вот, кажется, утонешь – ничего, мелкое озеро. И что бы тут? Ничего, не простужался. Сила во мне есть, а уж стар я. Голос был у меня. И посейчас вот. Вот рюмка налита, глядите-ка!

Монах уперся глазами в рюмку с водкой, раскрыл рот и громко густым басом вдруг возопил:

– Высокопреосвященнейшему господину нашему, митрополиту.

И под воздействием мощных звуков его голоса водка вся вылилась из рюмки на стол.

– Видите, голос-то у меня какой! Все знают. За голос-то и подносят… Ну да слабость это. Живу я здесь в пустыне один. Кругом никого. Это вот вы зашли, редко кто завернет, а до деревни тут далече. Всё по ту сторону. До Каменного-то монастыря верст пятнадцать есть. Хожу туда. Ну, дадут вот, что ли, рыбку соленую, а что скоромного – ни-ни, никогда.

– А давно ли вы в монахи пошли, отец? – спросил я.

– Давно. – И, помолчав, добавил: – Через женщину, соблазнился я женщиной. Теперь я монах, а ее благодарю и каждый день приношу молитву за нее, аз грешный.

– А почему? – заинтересовался Серов.

– А потому что она в том не виновата, красота. Я был семнадцати годов, служил в лавке купцов Зверевых. Дюж парень я был. Волосы, как у Самсона, кудрявые. Вот так я и соблазнился. И я так ее полюбил, что все бросил – и лавку, и отца, и мать. Только ею и жил. И дожидался ее по оврагам да загородям целыми днями и ночами. И наберу я, бывало, цветов, красоты земной, когда придет она, надену на нее цветы и невестой своей называл ее. Что бы она ни захотела, все делал. Воровал. Да ловко так! А она не была свободна, замужем. Я и не знал ничего долго – все лгала мне. И я ее тут, как узнал, чуть не убил за неправду. Очуялся и ушел в затвор, стал Писанию учиться и принял сан монашеский. Вот и все. И в Вологде не был с тех пор я. Не мог смотреть мест тех, где шаги ее шли.

И слышал я, что стала она жизни блудной, красота ее сгубила ее. Вот и все. И слышал я, померла она. Долго я ее видал в сонном видении, глаза ее видел, а как померла, то более не видел. Вот и все. Да, соберу я цветов на лугу, посмотрю кругом – никого нет. И брошу я цветы в ту сторону, где Вологда, и там могила ее, и молюсь я, и плачу. И так легко и радостно станет в душе моей. И жалко мне, так жалко чего-то…

Монах остановился, в глазах его блеснули слезы, но тотчас же, оправившись, он прибавил:

– Ну вот и все. И верю я, – продолжал он, – что в смертный час придет она после вздоха последнего моего. Вся она, белая и красивая, вся в цветах, ясная. Но молчат уста ее, и никогда не скажут ничего – ни хулы, ни греха… И аз, грешный монах, в вине тонущий, приемлю неведомо