Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

тонут рыбаки. Буря большая бывает. Вот по осени здесь охота, приезжай тады и что утей… гусяй, лебедяй… Берег-то вот чисто снегом крыт, что их сядет. Место привольное здесь, рыбы много, нельма вот хороша. Снитком тебя угощу, есть тут. Только подале сниток в Бел-Озере скусней. Там его завод, самый что ни на есть сниток – там. То озеро, Белозерское – глубокое, и вода в нем другая – белая. Купцы московские или питерские возили с него, с Бел-Озера, в бочках сниток-то, хотели его завести у себя, в их озерах. Ан нет – он жить у них не хочет, а только вот в Бел-Озере живет. Вот и возьми. Исстари цари московские любили сниток есть белозерский – в посту, да с блинами на масленой.

А то так бывает: весь сниток пропадет разом, и нет его. Уйдет, что ли, куда – никто не знает, нивесть. Нет снитка. А глядишь – опять пришел, полно озеро. Вот. И куда уйдет – никто не знает. Воля здесь, простор. Я был разок в Москве, ну что… духота! Удивлялся – и как народ там живет!..

Старый у нас монастырь-то стоит на озере – видал? На камнях стоит и Каменный называется сам. Давно то было – князь вологодский ушел от брата свово, и княжество свое брату отдал, и построил этот монастырь. И возлюбил народ князя того за жисть праведную. Позавидовал брат меньшой, приезжал к нему на ладьях, одежи княжеские привозил в серебре-золоте. «Вернись, – говорит, – княжить со мною будешь. Чего, – говорит, – тебе монахом быть?..» А тот – нет. Зависть вошла к брату-то за любовь народа, и послал он к князю злодеев лютых. Те в ночь приехали на ладьях и ослепили князя-монаха. Выжил он. Грустил брат его, прощенья просил, а тот ему сказал перед смертью: «Не я слепой, а ты. Ты не зрел красоты озера. Если б ты видел красу его, то ты б не ослепил меня.»

– Как охотник ты будешь, – сказал мне хозяин за обедом, – то, слышь, по ту сторону берег лесной. Ехал я по рыбе однова, дак вот видел: вышла медведица. А я-то притулился в камыше и гляжу – ночь светлая, месяц светит, сети у меня заставлены. Я сижу и вижу, как медведица-то свово пестуна купала. Чисто мать. Тихонько его в воду-то опускает да мурлычет: знать, говорит ему что-то. Тихо, по саму морду окунула, да и морду – с головкой-то, значит. Схватила его, да бегом. Ведь ты што думаешь – ето она с его блох снимала. Дак знаешь – потом другого несет. Купала, а потом, что ль, меня учуяла? – стоит, держит их в лапах и нюхает. Замурлыкала и ушла.

– А что, – спросил я, – вина-то ты не пьешь?

– Редко, – ответил хозяин. – У нас-то ведь не пьют в доме вина-то.

Я говорю:

– Неужели? А как же?

– У нас нельзя при детях пить в доме. А кто выпить хочет – в кабак поди. Ну и ходют кто. В кабаке выпьет перед обедом, а домой закусывать бежит. У нас бабы такие – дома пить не велят.

Женщины северных крестьян были строгие: они вели хозяйство, блюли дом и никогда не брали в рот хмельного. В доме была чистота, дома большие, пол в горнице устлан цветными циновками. Крестьяне не спали на полу, и кухня была отдельно. Курить в доме тоже было нельзя, и я со своими красками, кистями, холстами для живописи как-то нарушил чистоту и порядок дома.

Познакомившись с деревней, с рыбаками, я с одним из них ездил лучить рыбу с острогой. Он был ловок и бил острогой нельму, она похожа на белую семгу. Крестьянин-рыбак этот однажды вечером сидел у меня. Пили чай. Он рассказал мне, что здесь исстари помнят, как сам царь Иван Васильевич Грозный езжать сюда, в Вологду, любил.

– На Москве-то тревоги много в жисти было… Татарей боялись. Проснется царь ночью – не спится, ну и пойдет поглядеть с башни Ивана святого, не идут ли орды татарские. Ну и уезжал сюды к нам, на отдых. Сюды-то татаре не придут – далече. Да еще в те поры тут Аника-воин жил. И-их, здоров. Его ни пищаль, ни меч не брали, а он даст раза по уху – ну и вся рать падает. Вот что. Это вон камни-то средь озера он наносил, где ноне Каменный монастырь-то стоит – на его камнях. Во сила была – Аника-воин!

– Ну уж это ерунда… – говорю.

– Ну вот. Вот и ты тоже маловер выходишь. Городские-то все такие.

– Говорят всякое такое… – сказал хозяин дома. – Вот зимой видать от меня-то из окон – по озеру путь идет. Рыбу везут, навагу, с Бела моря. Велик гуж. Держаться вместе норовят, чтоб не замерзнуть. По деревням греются, сбитень пьют. Чаю-то допрежь не было. Сахару тоже. Патока с имбирем, варил дядя Симеон. Я помню – хороша патока была. Тута и ехали гужом. А теперь в Архангельск гонют гужом ссыльных: это те, что в Бога не веруют, ученые. Неужто у вас в Москве эдакие-то есть? Мне такой один говорил: «Икона, – говорит, – не бог». А ему Беляев и сказал: «Это верно, да только и купцы держат икону в лабазе и в лавке. Говорят, обману научишься и мошенству, а поглядишь на ее, икону-то, ну и складней, не так уж берешь…» Она чего: не Бог, а помогает.

– Я на себе видал это самое, – продолжал рыбак. – Я это, однова нажулил покупателя, цену загнул за рыбу, а он, как баран, уж деньги на стол кладет. Я, этта, деньги беру у его, а на меня преподобный Савватий из иконостаса глядит. Вижу – серьезно так глядит-то. И мне как под сердцем червяком ввернет, я и сказал покупателю-то: «Ты лишок дал за рыбу-то…» А он потом говорил про меня: «Эк, рыбак, дура.» Вот ведь што.

В это время постучали в дверь, и вошел высокого роста молодой человек, сказав:

– Я к тебе, рыбачок. Не уступишь ли рыбы? Жена сюда прислала.

– Вот, – сказал рыбак, – сейчас с ним поедем, – показал он на меня. – Наловим, опосля приходи.

Садясь со мной в челн на озере, он, перебирая сети, сказал мне:

– Вот этот, приходил-то, – это и есть ссыльный. Чудно глядеть. Парень – красавец, видал, рост какой! А вот в Бога не верит. И почто это так войдет в человека?..

Взявшись за весла, он сильно ударил по воде, сказав:

– Ну, с Божьей помощью!