Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Не надо, – говорит он.

«Вот, – думаю, – слуга!» Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:

– Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера «Демон», – тороплюсь им все объяснить. – Нельзя ли, – прошу их, – посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.

Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:

– Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.

– А теперь нельзя? – спросил я. – Мне ведь ночь нужна.

– Понимаю, понимаю, – сказал старик. – Ну что ж, пожалуйте.

Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.

– Никак не можно. Как пойдешь? Другая вера. Магомет не велит.

Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив – узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около – большой таз с высоким кувшином. Над постелью – выбитые в каменной стене кресты особенного, восточного орнамента.

Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:

– Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах.

Начальник станции не спал.

– Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, – сказал он мне, – ветчина хороша, окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.

Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.

– Хорош… – сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать.

Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь.

Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю[59], лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:

– Поставь самовар.

И вдруг слышу рядом начальник станции ругательски ругает моего чеченца.

– Моя не знай самовар, – отвечает тот.

– Баран ты, чертова кукла! – кричит на него начальник станции. – Что же ты воду не налил, балда! Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын! Ну и слуга у вас, – сказал он мне. – Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!

– Он хороший человек, – говорю я, – верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает.

– Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.

Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык. Я просил его позвать моего чеченца. Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.

– Вот, видите, – с огорчением сказал начальник станции, – водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, но водку из хлеба гонят! Понял? – спросил он у чеченца. – Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!

Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.

– Якши? – спросил начальник станции, держа его за рукав.

– Якши, – ответил покорно слуга-чеченец.

В его глазах – глазах оробелой птицы – стояли слезы.

– Никогда из них русских не выйдет! – сказал начальник станции, печально покачав головой. – Водки не пьют! Не понимают ни черта!..

«Демон»

Ночь. Мастерская на Подьяческой улице – большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.

В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед – чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро, и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие.

Старший мастер Василий Харитонович Белов, маляр, подает мне в тазах составленные колеры, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.

– Вот чудной народ, эти черкесы. Поет, а что – незнамо что. Поет. А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на колени, руки к ухам поставит, и давай молиться. Вот молится!.. Ала-мала, ал-ала, сала-мала. И чего?.. Тоже по-своему. Чудно!

– Он магометанин, – говорю я, – другой веры.

– Да, – согласился Василий Харитонович. – Да, это и видать. Ну и плясать он ловок. Их ты! Вынет кинжал, воткнет, значит, в пол-то и кругом его пойдет ходом. Их, ловко! На цыпочках. Закроет глаза и запоет, незнамо што, конечно, черкес он нехрещеный. Только знаете, что он говорит, – продолжал Василий Белов. – «Что, говорит, Петербург! У нас, говорит, город Тифлис лучше. У нас там, говорит, бани-майдан, прямо из горы кипяток идет, вода… А тут что у вас, говорит, и гор нет». Вот ведь врать здоров до чего.

– Нет, – говорю я, – не врет он. Верно. Вода прямо из горы, кипяток идет, верно, – говорю я.

– Ну, что вы, Кинстинтин Ликсеич? Э-э, ну!.. А кто ж ее там греет? Вы верите!.. Мало ли что он врет. – Василий Белов подошел к столу, налил себе стакан квасу и выпил залпом, вроде как с досадой. – Экой какой народ злющий! Ежели воевать с ними, они, ежели в плен возьмут, это самое… голову тебе кинжалом отрежут начисто.

– Еще бы, – говорю я, продолжая писать. – Это верно. Тебя, Василий, и резать-то хорошо, вот ты какой гладкий.

– Ну вот тоже… вы скажете.

Василий не любил моих шуток. Он лихо надел картуз и вышел из мастерской.

* * *

Когда декорации были готовы, их повесили на сцене в Мариинском театре. Была назначена монтировочная репетиция, где я освещал их, а также осматривал костюмы действующих лиц и хора, сделанные по моим рисункам.

Демона пел Тартаков, а Синодала – Николай Николаевич Фигнер. И тот и другой имели свои собственные костюмы. Они не хотели надеть костюмы по моим рисункам, так как боялись, что костюмы будут «декадентскими».

В середине сентября назначили генеральную репетицию «Демона». Приглашенной публики не было, даны были только места знакомым и родственникам участвующих артистов и хора. Тем не менее «родственников» оказалось так много, что зрительный зал Мариинского театра наполнился.

На сцене – горное ущелье. Ночь. Костюм тенора Фигнера сильно отличается от других, моих, костюмов. На голове у Фигнера огромная белая песцовая папаха; она похожа на большую муфту. На короткой белой черкеске нашито