Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

— Герц?

— Это не Герц, а Яша…

Анна нахмурилась:

— В чем дело?

— Надеюсь, я тебя не разбудил, — сказал Яша Котик.

— Нет. Чего ты хочешь?

— Я оставил в этой квартире чемодан с пьесами. Есть возможность, что я буду играть в еврейском театре, а им нужна пьеса. Так вот, когда я могу зайти, чтобы взять этот чемодан?

— Ты собираешься играть по-еврейски?

— Я в таком положении, что готов играть и по-турецки. Какая мне разница? Нашелся один еврей, меценат еврейского театра. Его зовут Плоткин, Морис Плоткин. Он упорно утверждает, что, если бы я стал играть по-еврейски, это привлекло бы множество зрителей. Но у меня еще то везение. Этот еврей сломал ногу. Все равно я уже кручусь на Второй авеню. Здесь когда-то был Бродвей еврейского театра, но теперь все полумертвое. Так раз уж я полумертвый и они полумертвые, то вместе из нас получится полноценный мертвец…

— Можешь прийти и забрать свой чемодан. Мне не нужны твои пьесы.

— Когда мне прийти?

— Когда хочешь. Завтра.

— Ой, Анна, я не знал, что в Нью-Йорке может быть так тоскливо! Там, в России, плохо, но там никогда не остаешься один и нет возможности об этом задуматься. Здесь я поселился в меблированной комнате, а в ней хуже, чем в КПЗ. Я лежу на кровати, и в голове проносятся разные мысли. Пиф-паф!.. Если ты устала, Анна, я не буду тебе больше забивать голову.

— Говори, говори. Я не устала.

— Вся жизнь тут проходит перед моими глазами, как кинолента. Кто мог подумать, что я еще буду в Нью-Йорке и все такое прочее? В Голливуде у меня были такие моменты, что я едва с ума не сошел.

— Ты всегда был сумасшедшим.

— Но там такой беспорядок, что голова кругом идет. То тебе собираются дать контракт на семьсот долларов в неделю, а то тебе дают фигу с маслом. То ты великий актер, то ты такой ничтожный, что доброго слова не стоишь. В России тоже так. Вот тебя возносят высоко-высоко, чуть ли не до самого товарища Сталина, а потом тебя вдруг сажают в кутузку, и ты уже контрреволюционер, бешеная собака, враг рабочего класса. Я не знал, что и в Америке так же.

— Голливуд — не Америка.

— А что же это такое? В Нью-Йорке то же самое. Меня уже хотели взять в качестве звезды на Бродвее. Должна уже быть пьеса, с деньгами и со всякими прибамбасами. Я ложусь спать счастливым, а утром все кончено. У меня есть агент, и он дикий человек. Он кричит, что я еще переверну всю Америку, а пока хочет отправить меня играть в еврейских гостиницах для развлечения гостей. Я уже и повеситься хотел… На американской веревке…

Анна промолчала, а потом сказала:

— Не стоит. По тебе я не будут сидеть шиве.

— Кому нужна твоя шиве? Да пусть мой труп хоть разрубят на куски и бросят собакам. Здесь собаки — истинные аристократы. Мясо Яши Котика им, чего доброго, еще и не понравится… Анна, могу ли я тебя о чем-то спросить? Я говорю просто так, потому что мне тоскливо.

— Что ты хочешь спросить?

— Ты хотя бы счастлива с этим Грейном?

— Да, я была счастлива. Только он у меня и остался, но смерть Лурье все испортила. Я больше никогда не буду счастливой.

— Дурочка. Ты об этом забудешь. Если я умру, прошу тебя только об одном: поставить в йорцайт поминальную свечу. Только в первый год… Дальше я уже сам разберусь…

— Что с тобой случилось? Я думала, ты меня немного развеселишь.

— Только не сейчас… Я хочу тебе кое-что сказать, Анна. Обещай не сердиться. Если у тебя не сложится с этим мистером Грейном, можешь всегда позвать меня. Свистни мне, и я прибегу, как собака. Это я и хотел тебе сказать. Пьесы мне совершенно ни к чему, но я все равно приду их забрать…

2

В квартире Грейна на Пятой авеню горели все лампы: на кухне, в гостиной, в спальне, в ванной комнате. Была половина первого ночи. Анна ночевала на той квартире, где сидела шиве. Грейн не мог заснуть. С тех пор как он увидел Станислава Лурье мертвым, желтизну его кожи, продернутый жилками нос, белые уши, сжатые губы, из которых доносился безмолвный крик, у него появился детский страх перед темнотой. Он включил радио и слушал какую-то болтовню и рекламы ресторанов и ночных клубов. Все вокруг него было неуютным: лампы, пылавшие посреди ночи, голоса, которые электромагнитные сигналы приносили сюда сквозь крыши и стены, свежая могила, в которую положили Станислава Лурье. Джек уже женился на своей шиксе из Орегона, Патрисии, и уехал вместе с ней на медовый месяц. Анита съехала из дома, и Лея осталась в квартире одна. Эстер, видимо, уже вышла замуж за этого старого еврея Мориса Плоткина. Грейн сидел на краю кровати. А что бы случилось, если бы вдруг прекратилась подача электричества? В одно мгновение стало бы темно и тихо. Причем именно в тот момент, когда он был меньше всего готов к этому! Но почему это вдруг подача электричества должна прекратиться? Грейн вздрогнул. Звонил телефон. «Это Анна! — сказал себе Грейн. — Она не может заснуть». Он поднял трубку:

— Анна?..

Вместо голоса Анны на той стороне провода звучали шорохи и какое-то бормотание. Потом он услышал голос Эстер:

— Это не Анна.

По позвоночнику Грейна пробежал холодок.

— Эстер, это ты?

— Да, я.

Довольно долго оба они молчали. Потом Грейн сказал:

— Ты, наверное, знаешь, что случилось.

— Да, я знаю все. Если бы она была сейчас с тобой, я бы не стала звонить тебе посреди ночи. Я знаю, что она сидит шиве в квартире своего второго мужа.

— Откуда ты знаешь? Об этом не было сообщений в газетах.

— Я встретилась с ее первым мужем, с Яшей Котиком. Он мне все рассказал.

Грейн ощутил горечь во рту.

— Как ты с ним встретилась?

— Нью-Йорк это маленькое местечко. Здесь все всех знают. Морис Плоткин дает деньги на еврейский театр, а Яша Котик получает в нем роль. Все со всем повязано.

— Ты уже вышла замуж?

Эстер ответила не сразу.

— Да, уже вышла. Я теперь замужняя женщина. Можешь меня поздравить…

Грейн ощутил, что в его внутренности вцепились железные когти, как в ту минуту, когда ему сообщили о смерти Станислава Лурье.

— Значит, так.

— Да, так.

— Тогда как же получилось, что ты