Гранат и Омела (СИ) - Морган Даяна

— Я хочу помочь вам в вашем предназначении — очистить Храм, привести его к истоку. — Подавив приступ стыда, Дамиан продолжил: — И если потребуется, я готов отправиться в Лацио, чтобы отыскать книгу, которая для вас так важна.

Симеон покачал головой и собирался ответить, как вернулась подавальщица. Поставив на стол дымящийся кусок свинины, исходящий красным соком, два кубка и бутылку трастамарского хереса, она тут же вернулась на кухню. Дамиан во все глаза уставился на то, как Симеон наливает немного хереса в кубок и залпом выпивает.

— Судьба, воровка, не упустит случая взыскать причитающуюся ей лихву[1], — сказал он сипло и тихо рассмеялся, опустив глаза долу. — Я предупреждал ее, если встречу еще раз — убью. А теперь, похоже, паду ниц и буду просить о помощи.

Симеон еще раз выпил. И еще. А потом еще пару раз. Дамиана снедало недоумение. Он никак не мог понять, что за странное изменение произошло в наставнике. Да еще и так стремительно.

Тишину нарушал мерный треск пламени в камине и стук ножа о дерево на кухне.

— Я гордец, мой мальчик. — Наставник поднял на него блеклые глаза, подернутые пеленой легкого опьянения.

Дамиан не ко времени вспомнил Гордеца, которого ему пришлось оставить у Мингема.

— О чем вы, Падре? — наконец не удержался он.

Постучав по кубку, Симеон опустил голову и произнес:

— Мне так долго удавалось делать вид, что всего этого не произошло, что я возгордился. О моем самом большом грехе никто не знал. И я защитился от любого разрушительного влияния. Я возвысился над собственными пороками. Да только…

Наставник опять замолчал. Дамиан окончательно запутался. Тревога снедала его дурным предчувствием, и он не выдержал — налил себе хереса. К Лилит, что он трастамарский. Дымное тепло сбежало по горлу и жаром обдало его желудок. Голова слегка прояснилась.

— Падре?

Симеон поднялся. Стул со скрежетом отъехал назад и опрокинулся.

— Я солгал еще раз, мой мальчик. Тебе впору перестать мне доверять.

Дамиан напрягся. Мышцы свело судорогой, мысли подсунули образы врывающихся в гостиницу королевских гвардейцев под предводительством Ерихона, прибывших арестовать его.

Падре меня предал?

Дамиан даже не понял, когда успел опустить руку под стол и положить ее на рукоять кинжала, спрятанного в сапоге.

— Книгу я не нашел случайно в каком-то архиве, — негромко сказал Симеон. — Я получил ее от вёльвы.

— Перед смертью? — уточнил Дамиан.

Наставник посмотрел ему в глаза, и Дамиана обдало ужасом. Взгляд виноватого. Знакомое чувство и знакомое выражение, которое он недавно видел в собственном отражении. Глядя в лицо Симеону, он ощутил, будто смотрится в искаженное зеркало, откуда на него смотрит он же, только глубоко постаревший.

— Перед тем, как я отпустил ее. — Симеон поморщился и покачнулся.

Дамиан едва сдержал порыв рвануть вперед и подхватить наставника, но тот вцепился в стол и удержался на ногах. В воздухе повисли незаданные вопросы. Дамиан судорожно думал о том, что искал наставника не только затем, чтобы спасти его, но и за тем, чтобы Симеон утешил его и удержал от грехопадения. А вместо этого он как будто спас чужака — сломленного, погрязшего в тайнах и лжи. Его история повисла в воздухе между ними, точно рыболовная сеть. Кто первый сделает шаг вперед, запутается в ней. Дамиан не собирался этого делать. Ему и своих заскорузлых узлов в душе хватало.

Симеон пожевал губы, готовясь говорить.

Шрам от обряда сживления ощущался свежим ожогом.

Дамиан боялся того, что может прозвучать. Боялся, что услышанное, как кол, ударит в его трещины и навсегда его сломает. Но и сдвинуться с места не мог — словно вёльвская магия пригвоздила его к стулу. Он тяжело сглотнул, чувствуя, как по спине катится холодный пот.

— Нам часто кажется, что наше прошлое превращается в холодный пепел, как только мы делаем еще один шаг в будущее, но на самом деле оно превращается в тлеющие угольки тайн. И чем больше они тлеют, тем сильнее обжигают. Пока не наступает день, когда прошлое за твоей спиной разгорается так сильно, что его уже невозможно игнорировать. И ты оборачиваешься даже несмотря на то, что знаешь — ты в нем сгоришь. — Свое словоблудие Симеон сопровождал активной жестикуляцией, будто руками пытался поддержать надтреснутый старческий голос. Он посмотрел на Дамиана, но его глаза стали непроницаемыми. Он исчез за этим взглядом в прошлое. — Порой даже зубная боль и болотная чесотка способны с легкостью развеять даже самую прочную веру, что уж говорить о любви.

Признание Симеона наполнило грудь Дамиана пустотой. Он все понял еще до того, как наставник произнес последнее слово. Отвечать Дамиан не мог. После всего, что произошло, ему казалось, что, если он откроет рот — оттуда вырвется только яростный крик. Оглушенный, он молча встал и, не оглядываясь, вышел из гостиницы. Тяжелая дверь закрылась за ним, оставив его один на один с болью опустошенности. Мир вокруг перевернулся с ног на голову и вместе с дождем стал тихим и отдаленным. В висках оглушающе пульсировала кровь.

Он не знал, сколько простоял так под дождем — неподвижно, ссутулившись, облокотившись на изгородь лошадиного загона. Вода промочила его волосы и стекала на лицо, попадала в уши, струилась вдоль позвоночника. А в голове все это время повторялась лишь две мысли.

Ниспосланное ли это испытание моей веры, Князь мира сего? Что я должен сделать, чтобы выстоять, не потеряв себя в этом потоке лжи?

Несмотря на холодный дождь, Дамиану было душно, голова кружилась, но он все равно спрашивал и спрашивал Князя, отчаянно надеясь на ответ. Весь смысл его жизни вдруг в один день повис на тонкой соломинке прямо над пропастью. И лопнет она или нет зависело исключительно от ответа немого бога. Однако небеса, будто в насмешку, отвечали ему лишь водой. Вёльвской водой.

Возможно, он уже так сильно нагрешил, что Князь отвернулся от него?

— Он не ответит, мой мальчик, сколько ни спрашивай, — прозвучало сбоку.

Дамиану не пришлось поворачиваться, чтобы понять, кто подошел.

— Все ответы, что тебе требуются, в твоем сердце, а не в устах богов.

Дамиан вспыхнул. Его сердце гневалось — вот, что он чувствовал.

— И это говорите вы, Падре Сервус? — возмущенно процедил он. — Вы⁈ Тот, кто должен укреплять веру в Князя мира сего? Чего вы пытаетесь добиться, вместо этого разрушая ее во мне?

— Я не пытаюсь разрушить твою веру, Дамиан, — серьезно сказал Симеон, тоже облокачиваясь на изгородь. — Я пытаюсь быть с тобой честным и показать, что в моей жизни тоже были разочарования. Мой чин, одеяния Падре Сервуса не делают меня совершенным, как не сделали бы и тебя. Нет никакого совершенства праведности, за кем ни последуй, кого беспрекословно ни слушай, кому ни помолись. Все это в твоем сердце, в твоей голове. Я хочу, чтобы ты сомневался и думал, искал истину. Вот, что будет отличать тебя от тех храмовников, что отринули догмы веры, даже не осознав этого. Вот, что должно отличать тебя, когда ты станешь Падре Сервусом.

Дамиан фыркнул со злой насмешкой.

— Если вы не заметили, мы в опале.

— И будем здесь, пока не решим это изменить.

Они опять замолчали. Дамиан злился на Симеона так сильно, что даже горло сдавливало — он не мог вымолвить больше ни слова. Так и стоял под дождем в своем стылом одиночестве, почти соприкасаясь локтями с наставником.

Дамиан больше не знал, кто он такой. Храмовник, инквизитор, бастард, протеже Падре Сервуса, вшивая псина, — все эти «титулы» давали ему другие, а он послушно принимал их, абсолютно не задумываясь, хочет ли. Своеволие стало первой жертвой его ученичества, а после ему и некогда было думать о том, что нужно ему. Он никогда не задумывался, можно ли сомневаться в той судьбе, что для него уготовил сначала отец, потом наставник, Храм и в конце концов брат. Он, одиннадцатая спица в колесе, ни на что не влиял и ничего не мог изменить.

— Вы когда-нибудь чувствовали, что от вас ничего не зависит? — с трудом выдавил Дамиан. Как бы он ни злился на Симеона, душа его все равно жаждала помощи и мудрости.