Рембрандт - Гледис Шмитт

Рембрандт поймал ее на слове и задержался дома ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы собрать рисовальные принадлежности. В таверне он перекусил отбивной с капустой и теперь, исписав всю сангину и истратив всю бумагу, стоял на мостике, глядя на последние серебристые блики угасающего солнца и начиная жалеть Саскию, поскольку жалеть себя ему уже надоело.

Над головой художника взмыла ввысь чайка, которую занес сюда с моря сильный порыв ветра, и Рембрандт несколькими штрихами запечатлел ее парение и одиночество на уголке изрисованной бумаги. Когда он уходил, вид у Саскии был жалкий, хоть поза и вызывающая. Щеки ее, опухшие от сильной простуды, напомнили ему, как выглядела Саския в минуты родовых схваток, когда она, напрягаясь, производила на свет двух своих заранее обреченных детей; а вспомнив об этом, он сам удивился, как мог он, который не носил плод и не рожал, а лишь сеял губительное семя, хотя бы раз отнестись к ней без любви и жалости. Ссориться с Саскией было не менее жестоко, чем высадить комнатную розу на улицу в такой вот ледяной вечер. Да, жестоко и к тому же бессмысленно: она то, что она есть, и никогда не переменится; он выбрал ее такой, какая она есть, и в его душе, которая изболелась за нее, нет желания видеть ее другой…

Рембрандт вздохнул, повернулся и пошел вниз по мостику, но тут же остановился, не веря себе: навстречу ему, в своей маленькой касторовой шляпе и пунцовом на беличьем меху плаще с капюшоном, бежала Саския. Она бежала, не думая о том, что ее могут увидеть знакомые, и в глазах у нее стояли слезы. Хриплым, простуженным голосом она назвала мужа по имени и положила голову ему на грудь.

— Что ты делаешь здесь в такую ужасную погоду да еще простуженная?

Это было не упреком: слезы жгли ему глаза, когда он целовал ее холодный, потрескавшийся от ледяного ветра подбородок. Он повернул ее — не могут же они без конца стоять здесь и целоваться на глазах у прохожих, — зашагал рядом с ней, крепко обняв ее за талию и прижимая к себе, и рука его, казалось, излучала тепло примирения, которое чувствовалось даже сквозь мех и ткань.

— Я не могла больше оставаться одна. Я думала, ты уже не вернешься.

— Что тебе взбрело в голову? — изумился он, хотя недавно ему хотелось именно этого.

— Я не могла оставаться одна. Поэтому я зашла к госпоже Пинеро…

Еще лишних десять минут ходьбы. А ведь вчера у нее был жар, и еще сегодня утром он советовал ей не вставать с постели.

— А госпожа Пинеро сказала, что лучшее средство против моли — камфара, и дала мне немного. Тут я сказала ей, что боюсь даже заглядывать в шкаф, но она ответила, что все это глупости и что она пойдет со мной и посмотрит сама. И она, действительно, пошла. Какая добрая женщина! Все оказалось не так страшно, как я думала: пурпурное покрывало совсем цело, а в этой старой шали лишь несколько дырочек.

Шаль не была старой — Рембрандт купил ее всего четыре месяца тому назад. Но он сумел промолчать.

— Словом, теперь шкаф в порядке: мы перебрали, вычистили и пересыпали камфарой все шерстяные и бархатные вещи. А когда госпожа Пинеро ушла, я вычистила и остальные шкафы. Я все сделала сама — Мартье ходила покупать еду на ужин, а Лизье стирала. Пока я работала, все было хорошо, и я думала только о том, как ты будешь доволен; но когда я кончила, я вся была в поту, и мне стало ужасно грустно: было уже четыре часа и я решила, что ты никогда не вернешься.

— Я как раз шел домой, когда увидел тебя, — отозвался он. — Как ты догадалась, что я здесь?

— Ты вчера сказал, что ходил сюда. Я не знаю, что со мной стало бы, не найди я тебя. У меня еще ни разу в жизни не было так печально на сердце. Когда я кончила уборку, я села на пол и заплакала.

— Но это же глупо! Что могло со мной случиться?

— Ну вот, что я ни скажу — все глупо. По-твоему, я просто дура.

— Я никогда этого не говорил.

— Но ты так думаешь. Ты считаешь, что я расточительна, неряшлива, легкомысленна. Ты считаешь, что я не забочусь о доме.

— Я считаю, что ты должна поддерживать порядок в шкафах. И еще мне не нравится, что ты повышаешь на меня голос, — сказал Рембрандт.

— Ты первый его повысил.

Саския хотела крикнуть эти слова, но из-за простуды у нее получился лишь жалобный писк.

— Кричи, кричи! Завтра совсем без голоса останешься, — бросил художник.

— Мне он не нужен. Во всяком случае, с тобой нам говорить не о чем.

— Вот и хорошо. Мне тоже не помешает капелька покоя и тишины.

— Ты их получишь.

— Чем скорее, тем лучше.

Рембрандт оставил Саскию и пошел один, не думая о том, что она может поскользнуться на льду. Вынул ключ, сунул его в замочную скважину, открыл дверь и отступил на шаг, давая жене войти.

— Входи сам. Чего ты ждешь? — прокричала она за его спиной.

Он сорвал с себя шляпу, прижал ее к груди и поклонился Саскии, издевательски вежливым жестом указывая ей на дверь.

— Не паясничай! — Она оттолкнула мужа в сторону и, стукнув его на ходу затянутым в перчатку кулачком, вошла в дом. — У тебя смешной вид, когда ты кланяешься — поклоны не к лицу такому эгоистичному скупому жестокому мужлану.

Удар, как он ни был слаб, уже разозлил Рембрандта, но оскорбление, которое Саския бросила ему в лицо, привело его в настоящее бешенство. «Мужлан!» — повторил он про себя, входя в спальню и захлопывая за собой дверь. Так, несомненно, называл сына лейденского мельника Питер Ластман. Мужлан — вот что подумали знаменитости, собравшиеся в доме госпожи ван Хорн, когда увидели его на пороге маленькой прихожей; мужлан — вот как, вероятно, честят его за глаза родственники Саскии. Каким еще словом, как не этим, называет его компания мейденцев, которые все заодно? Рембрандт сорвал с себя куртку и швырнул ее на стул, а шарф бросил на пол, посередине комнаты — пусть она видит, что ему тоже на все наплевать.

Камин уже разгорелся, но художник схватил кочергу и стал так ворочать поленья, что над ними взметнулись красные снопы искр. А когда он перестал греметь кочергой, до него, даже сквозь закрытые двери, донесся кашель Саскии. «Она раскашлялась только для того, чтобы показать, как она несчастна, и обвинить во всем меня», — подумал он, снимая сырые башмаки и надевая теплые домашние туфли — кое-какие вещи Саския никогда не забывала делать. Но кашель не умолкал так упорно, что Рембрандт понял — жена не притворяется, и его холодная недоверчивость уступила место вспышке гнева. Теперь она, конечно, заболеет! Ей надо было лежать в постели, а она бросилась к госпоже Пинеро, затеяла нелепую чистку шкафов, вогнала себя в пот и в довершение всего побежала разыскивать его, словно он потерявшийся ребенок, которого нужно за руку отвести домой. Художник провел щеткой по волосам, растрепанным ветром и торчавшим во все стороны, и вышел в гостиную — надо же посмотреть, что с ней.