Рембрандт - Гледис Шмитт

Капитан настолько обрадовался этой мысли, что долго удивлялся, почему она не пришла ему в голову раньше. Да, это можно сделать великолепно! Капитан представил себе полотно, заполненное воинственной сумятицей, людьми, которые разворачивают знамена и заряжают мушкеты, и прежде всего его, Кока, персоной. Но хотя его сердце начинало учащенно биться всякий раз, когда он рисовал себе свое собственное изображение, величественно выступающее из темноты, он все же, не покривив душой, мог бы утверждать, что им руководит не только тщеславие, но и менее корыстные побуждения. Картина возвеличит не только его, но и художника. Конечно, Рембрандт пользуется благоволением принца, его «Страсти господни» висят в Гааге, но репутация у него в Амстердаме почему-то отнюдь не такая прочная, как можно было бы ожидать. С тех пор как его «Урок анатомии доктора Тюльпа» наделал столько шуму, прошло уже семь лет, и хотя нельзя сказать, что за это время удача отвернулась от него, имя его уже не вызывает былых восторгов: другие — Питерс, фон Зандрарт, даже Говарт Флинк, бывший его ученик, теперь в большей моде, чем он. Новая возможность открыто, широко, драматично проявить свой талант — вот что по-настоящему нужно Рембрандту. Ему нужен заказ на картину, изображающую отряд капитана Баннинга Кока. Дадим ему этот заказ, и он создаст шедевр, который затмит самые прославленные картины Амстердама.

Наконец появился лейтенант Рейтенберг; нос у него покраснел от холода, в изящной бородке и пышных локонах запутались снежинки. Он извинился за опоздание, тут же выложил из кошелька двадцать флоринов и вручил их Коку с таким видом, словно сам факт их возвращения уже оправдывал его поздний приход.

— Простите, что дрожу — на улице собачий холод, — заключил он.

— Играли в кости? — осведомился капитан.

— В кости? Нет, в триктрак в «Короне». Выиграл у одного развеселого англичанина эти двадцать и еще пятнадцать.

— Я посоветовал бы вам придержать их еще хоть на несколько дней.

— Как раз это я и собираюсь сделать. — Намерения у Рейтенберга всегда были самые благие. — А чего ради?

— А ради того, — капитан не удержался и решил немедленно изложить свой замысел, — что вас попросят подписаться на них. Полчаса назад мне пришло в голову, что здесь осталось всего одно место для картины. Если мы не займем его для нашего отряда, это сделают другие.

Лейтенант сморщил нос.

— Я думал, все места уже заняты, — сказал он.

— Нет, остался еще вон тот большой простенок в углу.

— Вон там? Боже, какое ужасное место! Черно как в желудке. Там же картину никто не заметит!

— Это будет зависеть от художника.

— Помилуй бог, Баннинг, да чем же он будет писать? Горящими углями? Расплавленным железом? Вам придется надеть черный бархат. Понимаете ли вы, что с середины комнаты вас будет почти не видно? Пояс, шпага, руки да лицо — вот и все, что разглядят люди, а это чертовски мало.

Казалось бы, подобная перспектива должна была обескуражить капитана, но она только подогрела его. Он представил себе, как будет выступать из темноты все названное Рейтенбергом на фоне бархата, чей блеск так неподражаемо передает Рембрандт, и мысль лейтенанта понравилась ему.

— Вы-то, во всяком случае, не пострадаете, — сказал он. — Вы имеете право надеть все, что пожелаете, и ваш желтый камзол с золотыми галунами будет выделяться достаточно ярко.

— Нет, этого никому не написать в такой дыре: даже мой камзол и тот не будет виден.

— Да, Питерсу не написать, фон Зандрарту и Флинку тоже, за это я головой ручаюсь. Но есть один человек — наш друг с этой улицы. Он напишет, и напишет великолепно.

— Рембрандт? Я о нем и не подумал.

— А вот теперь возьмите да подумайте. Вспомните, какие у него краски в «Свадебном пире Самсона» или на том полотне, где Валтасар видит надпись на стене. При таких красках даже лучше, что картина будет висеть в темном месте: он так напишет галуны на вашем камзоле, что они будут бить в глаза даже тому, кто встанет у камина на противоположной стороне зала.

Лейтенант почувствовал искушение, но еще не поддался соблазну. Он смотрел поверх головы своего начальника и, судя по неподвижности его янтарных зрачков, уже видел на этой пустой стене себя, любимца всего отряда, примерного воина и гражданина.

— Вот что я вам скажу, — объявил Баннинг Кок. — Я попридержу двадцать флоринов, что вы мне сейчас вернули, и пущу их на подписку как ваш задаток.

Еще чего!

— А почему бы нет? В конце концов, деньги вы все равно не заработали, а выиграли; к тому же это последняя для нас возможность занять место на стене. Я хочу, чтобы у людей осталось воспоминание о моем отряде и его капитане. И, наконец, это самый простой способ оказать по-настоящему большую услугу нашему приятелю.

Последний довод Кока возымел гораздо большее действие, чем он ожидал: ничто так не прельщало лейтенанта, как возможность возвысить себя в собственных глазах.

— Но я же только пытался рассмотреть дело со всех сторон, — запротестовал Рейтенберг. — Такой шаг нельзя предпринимать не подумавши, не так ли?

— А я ничего не предпринимаю не подумавши, — возразил капитан. — Если я заявляю, что действовать надо быстро, то лишь потому, что через день-другой мы уже вообще не сможем действовать. Уверен, что ни один из моих людей не останется в стороне, хоть большинство их и не знакомо с Рембрандтом. Они согласятся заявить претензию на место и доверить мне выбор художника — они достаточно полагаются на мое суждение.

— Ради бога, Баннинг, не говорите таким тоном, словно я возражаю против картины или недостаточно полагаюсь на ваше суждение. Как ни слабо я разбираюсь в живописи, мне ясно, что Рембрандт — первый художник Амстердама, хотя сейчас он не в моде. И уж во всяком случае я с радостью отплачу ему за гостеприимство, которое оказывали мне в его доме.

— В этом я не сомневаюсь. Что до меня, то дело тут даже не в благодарности за гостеприимство. Я до сих пор не могу простить себе, что не добился, чтобы его назначили в комиссию художников, созданную по случаю приезда Марии Медичи. Это его задело, правда? Я сам видел, что задело. И что еще хуже, это уязвило нашу бедную маленькую чаровницу в самое трудное для нее время, сразу после смерти второго ребенка.

Капитан упомянул о Саскии по чистой случайности, но случайность эта оказалась удивительно счастливой: в глазах лейтенанта засветилась неподдельная нежность.

— Не будем говорить им об этом, Баннинг, пока не заключим контракт по всей форме. У нас могут возникнуть трудности, а я не хотел бы огорчать ни Рембрандта, ни его жену, — попросил он.