Рембрандт - Гледис Шмитт

Оба пастора обменялись взглядом, по-видимому означавшим, что Рембрандту следует простить его нечестивые слова — он так расстроен этой историей с Медичи.

— Право, — сказал Свальмиус, — вы напрасно наговариваете на себя. Каждый раз, когда вы писали Христа, вы изображали хотя бы один из его атрибутов. Возьмите, например, свое «Воскрешение Лазаря» — оно, несомненно, передает его величие и мощь.

— Это самая скверная из моих картин, — буркнул Рембрандт.

— Вы сегодня слишком суровы к себе. Пожалуй, нам лучше переменить тему, — огорченно произнес капитан.

Рембрандт промолчал. В это мгновение он увидел прачку Ринске Доббелс такой, какой нарисовал ее когда-то на фоне древностей Питера Ластмана — нагой, уродливой и в то же время вселяющей жалость, которой проникся к ней он сам, одинокий и страдающий. «О, тогда я был лучше, тогда я был ближе к цели, какова бы ни была эта цель. Что ушло от меня? Что я утратил?» — подумал художник, и как раз в эту секунду котенок госпожи Пинеро прыгнул ему на колени и ткнулся мордочкой в лицо, так сильно напугав его, что он отшвырнул растерянного зверька больше чем на фут от себя и тот пронзительно замяукал.

— Бедная киска! За что он ударил тебя? — вскрикнула Саския.

Капитан откашлялся, Ансло поднял кружку и отпил большой глоток пива.

— Нет, — продолжал Бонус, — я стою на том же, что и прежде. Пытаться познать бога или хотя бы воображать, что мы способны познать его, значит впадать в грех гордыни. Можем ли мы, чей разум так ограничен, знать о нем больше, чем древесная вошь знает о дереве, которым питается?

Котенок вернулся обратно, вскочил на рисунки, поднял голову и заглянул Рембрандту в лицо. «Я для этого котенка то же самое, что дерево для древесной вши или бог для моих слабых, все извращающих чувств — существо, неограниченное во времени, предвечное и бессмертное, податель пропитания, исцеления, кары, носитель безмерной и непостижимой силы, — думал Рембрандт. — Левой рукой я погладил его, правой наказал, а то бы и убил, рассердись я чуточку посильнее. И вот он стоит на моих рисунках, зная о них не больше, чем знаю я о силе, которая вздымает море в час прилива, направляет бег комет и указывает орбиты светилам…».

— Довольно тебе рисовать, милый, — сказала Саския. — Все равно у тебя сейчас ничего не получится. Посиди лучше со мной.

Рембрандт не сразу встал и подошел к жене, а долго еще смотрел в немигающие глаза котенка. Страшная мысль приковала его к месту. «Почем я знаю, чем окажется непостижимый господь, если мы вдруг постигнем его до конца? — спрашивал он себя, не замечая, что рисунок соскользнул с его колен на пол. — Что если он такой же низкий и бессмысленный деспот и эгоист, как я сам?»

КНИГА ШЕСТАЯ

1640–1642

— Эх, опять незадача! Простите, пожалуйста, — сказал старый Якоб, буфетчик Стрелковой гильдии, сокрушенно глядя на лужицу пива, которым только что облил аристократическую руку Баннинга Кока.

— Ничего! — бросил капитан, вытерев пальцы салфеткой и берясь за кружку пива — третью, заказанную им за последние полчаса. — Возьми тряпку и вытри.

Да разве можно всерьез рассердиться на этого бедного старого шута, лысого, как яйцо, скрюченного подагрой да вдобавок ко всему наделенного от природы носом, который чуть ли не упирается в подбородок? Нет, он так чудовищно неловок и уродлив, что это просто обезоруживает!

Баннинг Кок пригубил пиво и пожалел, что заказал третью кружку. Его в высшей степени почтенная бюргерская семья пользуется безупречной репутацией, сам он — капитан; естественно, что он старается пить поменьше, а уж на людях да еще в дымном зале собраний — и подавно. Но, с другой стороны, что ему еще делать, как не пить, если Рейтенберг заставляет себя ждать? Он вообще не пришел бы сюда, не будь лейтенант должен ему двадцать флоринов, которые обещал возвратить сегодня вечером и именно здесь. Может быть, Рейтенберг просто позабыл об этом? Сейчас половина одиннадцатого, и кое-кто уже собирается домой.

Капитан кивал тем, кто проходил мимо, хотя, в сущности, не видел уходящих, потому что смотрел не на них, а на дюжину лиц, запечатленных на большой военной картине Корнелиса Кетеля, которая висела перед ним на отделанной панелью стене, на уровне человеческого роста. Конечно, полотно давно вышло из моды и за полвека изрядно закоптело, но капитану оно нравилось — в нем было больше жизни и цвета, чем в друг их украшавших комнату картинах, хоть написаны они были позднее и считались более мастерскими.

— Не худо бы хорошенько отскоблить эту картину Кетеля, ваша милость, — сказал старый Якоб, вытирая пролитое пиво.

— Картину нельзя скоблить — пропадет.

— Пожалуй, да. Ну ничего! Говорят, мы на днях получим новые.

В самом деле, были заказаны две новые картины. Ввиду визита Марии Медичи люди капрала Бикера наняли знаменитого немца фон Зандрарта, который должен был изобразить их стоящими вокруг скульптурного изображения этой дамы с лошадиным лицом; отставные же офицеры, синдики Стрелковой гильдии, заказали свой групповой портрет Говарту Флинку. Капитан обвел глазами еще неукрашенные части стен и увидел, что оба места, подходящие для больших полотен, будут заняты вышепомянутыми картинами. После этого останется лишь пространство между окном и выступающим вперед камином, достаточно, правда, большое, но почти совсем не освещенное. Если когда-нибудь появится картина, изображающая его людей, — а он, конечно, не допустит, чтобы капитан Кок остался незапечатленным на холсте, — все они потеряются в темноте.

— А ведь следующую-то картину уже негде будет повесить, верно, Якоб?

— Да, в том углу для картины темновато, хоть, конечно, и безопасно — ни мушкетом не стукнут, ни копьем не порвут.

Старик вернулся к своим бутылкам и бочонкам, а капитан все присматривался к свободному месту на стене. Да, оно очень неудачное — там черно как в аду, и обязательно будет казаться, что марширующий отряд либо выходит из окна, либо входит в камин. Вечером там и вовсе ничего, кроме самых ярких красок, не разглядишь: уж на что была богата палитра Кетеля, но там и его колорит бы не помог. Коку вспомнились сине-зеленые волны в летний день, чистый алый, тронутый оранжевым тон, желтые, сочные, как блестки золота… Где, черт побери, видел он эти краски? Капитан закрыл глаза и опять увидел их на восточном тюрбане, полосе сине-зеленого неба позади убегающей Далилы и шафрановом одеянии одного из гостей на пиру Валтасара. Да ведь он видел их на этой же самой улице, в мастерской Рембрандта! Только один человек пишет так лучезарно, что способен рассеять темноту этого мрачного угла, и зовут его Рембрандт ван Рейн.