Рембрандт - Гледис Шмитт

— Верно. В конце концов, гости приходят к нам не ужинать, а провести с тобой время.

— Не со мной, а с тобой, — поправил Рембрандт, поцеловал ее в щеку и понес свои рисунки на стол: там есть где их разложить, да и свечи уже зажжены.

Тюльп немедленно присоединился к нему и поднял такой шум насчет набросков, что, казалось, это говорит не добрый доктор, а его превосходительство Константейн Хейгенс. Нагое дерево, мальчик, надевающий коньки, даже одинокая чайка на уголке листа — обо всем он отозвался с восторженной похвалой. Сперва Рембрандт упивался его комплиментами, но затем нашел их до обидного чрезмерными: ведь поводом для них послужили всего-навсего маленькие наброски к случайной картине. Почему Тюльп не говорил ему таких пылких слов о «Валтасаре», «Свадебном пире Самсона» или «Жертвоприношении Авраама»?

Но прежде чем художнику пришлось ответить на эти огорчительные комплименты, хлопнула входная дверь, и лестница затряслась под торопливыми шагами обутых в ботфорты ног.

— Да это же Кок и Рейтенберг! — радостно воскликнула Саския.

Рембрандт извинился, оставил Тюльпа и вышел навстречу новоприбывшим, которые явились в самом веселом расположении духа. Их раскрасневшиеся с мороза лица дышали здоровьем, и оба держали в руках по бутылке дорогого вина.

— Мы захватили их, — объявил Кок, указывая на бутылки, — для того, чтобы кое-что отпраздновать.

— Что именно? — осведомился художник.

— Сейчас узнаете, — отозвался Рейтенберг. — Но что случилось с нашей хозяйкой? Зачем вы завернули жену так, что ее совсем не видно? Ревнуете?

Тюльп продолжал изучать наброски — вероятно, он несколько завидовал молодым людям, чей приход так обрадовал Саскию; и только тогда, когда Рейтенберг постучал перстнем по медному подсвечнику, требуя внимания, врач пересек комнату и подошел к офицерам.

— Вы не отказались бы от тысячи шестисот флоринов? — спросил лейтенант художника.

— Кто же отказывается от тысячи шестисот флоринов? — усмехнулась Саския.

— Да ведь он же не понимает, о чем речь, — вмешался капитан. — Глупо начинать с денег.

— Прекрасно! — согласился Рейтенберг. — Возьмемся за дело с другого конца. Вы не отказались бы от заказа на групповой портрет, причем заказа более крупного, чем тот, что был сделан вам несколько лет назад этим высокоученым мужем?

И лейтенант отвесил глубокий поклон в сторону доктора.

Художник молчал — догадка лишала его дара речи. Он уже видел, что ему предстоит: колыхание пламенеющих знамен, ряды поднятых пик, диагональные линии скрещенных обнаженных шпаг.

— Короче говоря, — заключил капитан, — не угодно ли вам написать отряд Баннинга Кока, выступающий на смотр? Сегодня мы устроили подписку на тысячу шестьсот флоринов и оставили за собой изрядный кусок стены в зале собраний Стрелковой гильдии на Ниве Дулен. В подписке приняли участие все мои люди, и все они согласились, чтобы картину писали вы и писали, как вам вздумается.

— С одной только оговоркой, — вставил Рейтенберг. — Она должна быть очень яркой — в том углу, где ее повесят, чертовски темно.

Рембрандт так живо представил себе картину во всей ее яркости, что это видение на секунду оттеснило на задний план даже мысль о деньгах и славе. Он уже сообразил, как сделать, чтобы полуденное солнце пропитало полотно и рассеяло тени, которые могут притаиться в углах. Он напишет знамена, перевязи, барабаны и еще, для цвета, какого-нибудь мальчишку в фантастической куртке. Там будут полосы света на пиках, блики света на стволах мушкетов, пятна света на скошенных лезвиях шпаг, озера света на сверкающих ботфортах и башмаках. Свет и цвет — прежде всего; они свяжут воедино портреты — не монотонные ряды голов, поданные зрителю, как на подносе, а образы живых людей, схваченных в момент возбуждения и общего действия, подобно тому как он уже изобразил врачей в минуту молчания, когда все они были поглощены анатомированием «Младенца»…

— Ну-с, что скажете? — осведомился лейтенант. — Пока вы не дали согласия, мы не можем раскупорить бутылки.

Его ждет новый взлет к славе, жизнь даст ему все то немыслимое, чего он хотел от нее, мечтая в Лейдене об Амстердаме… У него было такое чувство, словно огромная флотилия груженных сокровищами галеонов несется к нему на всех парусах по ослепительно сверкающему морю.

— Разумеется, я согласен, — сказал он. — Думаю, что сумею сделать для вас замечательную картину… — Рембрандт оборвал фразу: ему пришло в голову, что на полотне надо будет как-то передать военные шумы — гул толпы, топот ног, барабанную дробь. Написать громкие крики вспышками цвета, путаницей пересекающихся линий и переменчивого света — вот задача, достойная такого мастера, как он, и он закончил: — Сюжет удивительно мне по душе. Благодарю, благодарю вас обоих. Большое спасибо.

Пробки были вытащены, и Саския послала капитана за бокалами. Когда Кок пересекал комнату, Рембрандт взглянул на него и представил себе его в центре картины. Он, конечно, будет маршировать впереди отряда, и вокруг его красивой фигуры — сильные прямые плечи, светлые волнистые волосы, остроконечная бородка, большие глаза — сосредоточится все движение. Рейтенберг тоже неплохая модель, несмотря на свою хрупкость: он привнесет в картину то, чего не хватает его начальнику — определенное изящество и грацию.

Первый бокал они подняли за здоровье хозяйки, второй — за картину. Саския выпила вместе с ними, и ее нежные щеки окрасились свежим розовым цветом надежды, а губы полуоткрылись, словно ее изумила мысль о славе и богатстве, идущих к ней в руки.

— У тебя давным-давно не было ничего подобного, — сказала она.

— У меня никогда не было ничего подобного, если не считать «Урока анатомии».

— Нет, это несравнимо с «Уроком анатомии», — возразил Тюльп. — «Урок» был хорош для начинающего, это же полотно — совсем другое дело. В «Уроке» нас только восемь, и ни одного нельзя назвать по-настоящему выгодным клиентом, то есть таким, который закажет потом художнику свой портрет в полный рост или пришлет к нему свою жену, кузину, тетку. Как только в городе станет известно, что вы теперь пишете, смело можете удвоить цену — у вас все равно будет больше заказов, чем вы сумеете выполнить.

Это была правда, и Рембрандт не мог не радоваться ей. За годы, протекшие между двумя этими заказами, он устал слышать, что «Урок анатомии» — самое выдающееся его создание, и возненавидел тупых бюргеров с их банальным вкусом, ставивших суровую трезвость «Урока» выше сочности и великолепия «Свадебного пира Самсона» и «Жертвоприношения Авраама».