Рембрандт - Гледис Шмитт

— Доктор прав, — подтвердил Рейтенберг. — Нас больше двадцати, и каждый из нас приведет к вам других, а те в свою очередь приведут новых, и так до бесконечности. Тысяча шестьсот флоринов — сумма сама по себе кругленькая, но она только начало. Вы еще увидите, что будет, когда картину вывесят.

«Собственный дом, — думал Рембрандт, — еще более царственный, чем у Ластмана, в каком-нибудь богатом квартале, вроде Херренграхт… Зал, полный древностей и драгоценных полотен… Три, а если понадобится, и четыре служанки, которые будут содержать эту громаду в таком же безупречном порядке, в каком мать содержала кухню…».

— Да, это другое дело, — сказала Саския, блаженно откинув голову на спинку кресла и полузакрыв глаза.

— Совсем другое дело, — еще раз повторил врач. — Теперь у вас одна забота: старайтесь не раздражать зря людей. Вы должны научиться изящно говорить «нет» тем, кому отказываете.

Говорить «нет» важным бюргерам в собственной мраморной передней — такая перспектива приятно будоражила воображение, и Рембрандт принялся обдумывать ее, почти не слушая, что говорит его жена, которая жаловалась капитану, какая тесная у них квартира: шкафов, где можно было бы держать вещи, почти нет, мастерская переполнена учениками. Художник вмешался в разговор только тогда, когда она спросила капитана, не считает ли он, что им рано или поздно придется переехать в более просторное помещение.

— Не будем тратить наши флорины до того, как их получим, — шутливо, но твердо перебил ее Рембрандт. — Подождем и посмотрим, что у меня получится.

— Ну зачем вы вечно портите жене удовольствие? — воскликнул Рейтенберг, весело подтолкнув его локтем. — Пусть немного помечтает. Что в этом худого?

В замечании лейтенанта был свой резон: в отличие от мужа у Саскии не было воображаемых линий, красок, света. Его радость немедленно воплощалась в образы — желтые, пунцовые, цвета морской воды; между нею же и ее распустившими паруса грезами не стояло ровно ничего.

Как ни пытался Рембрандт подавить это воспоминание, перед его глазами снова и снова вставал фасад большого дома на Бреестрат. Он не раз спрашивал себя и в тот день и потом, произвело бы на него здание столь же сильное впечатление, если б он увидел его впервые не в такой мягкий и солнечный январский полдень. Свет, его ангел и его демон — вот кто, вопреки здравому смыслу, заставил Рембрандта остановиться и смотреть, смотреть.

— Сходи взгляни на дом, — посоветовала ему Саския. — В этом нет ничего плохого.

И он пошел, и посмотрел, и велел ей выбросить все это из головы, хотя, честно говоря, дом засел в голове не столько у нее, сколько у него. О покупке здания не могло быть и речи — оно было лучше ластмановского особняка, а значит, слишком роскошно даже для такого богатого и знаменитого художника, каким, по общему мнению, вот-вот должен был стать Рембрандт. И все же он желал его, желал больше всего на свете, сильнее даже, чем ребенка.

Именно потому что это видение всегда стояло у него перед глазами, художник и приучил себя уходить от него, целиком отдаваясь занятиям с учениками. В мастерской мечтать было невозможно — там приходилось ежеминутно отвечать на вопросы полудюжины молодых людей. Утро проходило быстро: за завтраком было не до размышлений — приходилось обдумывать предстоящий урок; второй завтрак, состоявший у него из куска хлеба с сыром и пива, он съедал у мольберта какого-нибудь ученика, держа в одной руке еду, а другою указывая на ошибки; а к вечеру, если все шло гладко, он бывал уже так вымотан, что час, остававшийся перед ужином, уходил у него на сон.

Если все шло гладко… Но, увы, без происшествий в жизни не обходится. И вот в последних числах февраля, в четверг, все разлетелось вдребезги, как колесики, винтики и пружины из разбитых часов. Разлетелось совершенно внезапно, потому что урок рисования с натуры, который Рембрандт дал в тот день, прошел превосходно, ученики ушли в самом лучшем расположении духа, а натурщица, женщина довольно презентабельная, уходя в спальню одеваться, обещала, что на будущей неделе придет опять. В мастерской с ним оставался только темноволосый неразговорчивый Бол, праздно сидевший на краю стола, — парень всегда старался задержаться подольше в надежде, что хозяйка пригласит его поужинать.

— Я тут подумал, учитель, — начал он невеселым голосом, — что нам все-таки следует обратиться с представлением в гильдию святого Луки. Киль и Хохстратен держатся того же мнения, и я уверен, что все ваши прежние ученики, за исключением разве что Говарта Флинка, будут счастливы поддержать нас.

Рембрандт не понимал, о чем говорит его ученик. Сам он, естественно, состоял членом гильдии святого Луки, но никогда не посещал ежемесячных общих ужинов, являлся только на самые важные собрания, и новости, касающиеся его, обычно узнавал от Бола. Однако молодой человек никогда не упоминал при нем ни о каком представлении, которое, судя по мрачному тону и наклоненной голове Бола, связано с каким-то протестом, а если и упоминал, то он, Рембрандт, видимо, пропустил это мимо ушей.

— А почему воздержится Флинк? — спросил художник, надеясь, что прямой ответ Бола поможет ему понять, в чем тут дело.

Последовала минута напряженного молчания, за время которого Рембрандт сообразил, что таинственное представление имеет к нему непосредственное отношение. Потом молодой человек заерзал на столе, похрустывая красивыми длинными пальцами.

— На него нечего рассчитывать: он слишком близок к Фонделю, Зандрарту, Тесселсхаде Фисхер и прочей публике из мейденской компании, — ответил он.

Теперь Рембрандт окончательно убедился, что замешан в этой истории и притом основательно. Он прислонился к стене и вспомнил плескающуюся «Диану», пускающего струю «Ганимеда» и все, что он наговорил фон Зандрарту на благотворительном ужине; сердце его учащенно забилось, но он так и не смог попросить у Бола разъяснений, а лишь осведомился, какое, на его взгляд, касательство имеет ко всему этому фон Зандрарт.

— Если уж Фондель делает не совсем лестное для вас заключение, можете не сомневаться: оно подсказано ему фон Зандрартом, — ответил ученик. — Он всегда завидовал вам, а уж история с вашей военной картиной и вовсе встала ему поперек горла: всем известно, что вам предложили больший гонорар и отвели больше места, чем ему. Простите, учитель, у меня действительно скверная привычка — я знаю, она вас раздражает. — Бол перестал хрустеть пальцами и положил руки на выпачканное краской колено. — Понимаете, я просто не представляю себе, чтобы Фондель без чьей-то подсказки вот так взял и написал в предисловии к своей пьесе, что Рубенс — слава нидерландской живописи. За это в ответе фон Зандрарт, и его надо поставить на место. Киль уже обдумал, как сформулировать представление. Он считает, что написать следует так: «Ввиду того, что Амстердам является бесспорной столицей голландской живописи и местожительством многих знаменитых мастеров, в том числе господина ван Рейна, мы, братья гильдии святого Луки, находим весьма странным, что господин ван ден Фондель решил искать в далекой Фландрии художника, достойного быть упомянутым в предисловии к его пьесе…»