Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Андрей!

Он обнял одной рукой ее плечи и, не сводя с нее глаз, только и повторял:

— Наташа! Не изменилась, такая же, как была. А я… Наташа…

1946

ГОВОРИЛИ ТРИНАДЦАТЬ МИНУТ

На другом конце провода — за шестьсот километров — никто не отзывался, и телефон настойчиво звенел там в гулкой ночной тиши. Страхов сидел в кресле у телефонного столика и ждал: вот вскочит с постели, вот набросит поспешно что-нибудь на плечи… Сейчас снимет трубку. Он точно, до мелочей, представлял хорошо знакомую комнату: на таком же почти, как у него, полированном журнальном столике такой же неустойчивый модерновый телефон, рядом пианино с кипой нот на нем, книжные полки и тахта с торшером. Ну и, конечно, телевизор. Стандартный современный интерьер, стандартная современная квартира. Странно только, что в такой поздний час там никто не откликался.

— Абонент не отвечает, что будем делать?

И впрямь — что было делать? Страхов машинально перевел взгляд на часы: половина первого ночи.

— Пожалуйста, — заторопился он, опасаясь, что телефонистка повесит трубку, — позвоните через час. Мне необходимо дозвониться…

— Ждите, повторим, — равнодушно перебила дежурная и положила трубку.

Ощущая глухое раздражение, Страхов встал с кресла и закурил.

— Интересно, где можно пропадать до такого времени… И всей семьей.

Он подошел к окну и настежь распахнул его. Курил и полной грудью вдыхал настоянный на липовом цвете, теплый, густой воздух ночи и с высоты своего пятого этажа смотрел на улицу, на мраморных львов по обеим сторонам высокой лестницы, поднимавшейся к тяжелым дверям Музея восточных искусств. И львы, и громада музея — через дорогу от его дома, — и мохнатые вековые липы — все было тускло подсвечено прожекторами, залито мягким, рассеянным зеленоватым светом. Он прожил в соседстве с этими львами более двадцати лет, с того времени, когда вскоре после войны демобилизовался и получил квартиру в этом доме. Сколько раз глядел он и никак не мог наглядеться на эту, словно заколдованную, ночную красоту. Ему казалось, что он просто сник бы и зачах, отними вдруг у него возможность вот так, как сейчас, бездумно подойти и постоять, посмотреть на все, что и привычно, и каждый раз по-иному открывалось ему из этого распахнутого окна. Ни на что другое не променял бы он вот этих минут, так представлялось ему всегда.

Так думалось и сейчас.

В коридоре раздался пронзительный телефонный звонок, и Страхов мгновенно бросился на этот зов.

— Алло! Алло! — кричал он в трубку.

— Я слушаю, — не замедлили ответить теперь оттуда, за шестьсот километров.

— Маргарита?

— Сейчас позову. — Было такое чувство, словно это произнес кто-то здесь, у него за стеной. — Рита! Рита!

Страхов ждал. Он знал: вот-вот в сердце его ворвется и захлестнет волнение от голоса, который еще не прозвучал в трубке.

— Слушаю.

— Добрый вечер! Где ты пропадаешь? Кто это у тебя?

— Тамара.

— Скажи, что я прошу у Тамары Владимировны прощения за то, что не поздоровался. Не узнал ее.

— Ничего, она не обидится. — Голос был ровный.

— Где ты была? До тебя не дозвониться.

— Ты откуда?

— Из дома, конечно.

— Из дома? А что, Антонины Ивановны нет?

— Тебе нужна Антонина Ивановна?

— Нет, зачем же. Просто ты обычно не звонишь, когда она дома.

— Она ночует у Виталия. Тебя это устраивает?

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Заболел Алик.

— Серьезно?

— Подозрение на корь. А мать на курорте.

Она знала всех, всю его семью. Все обо всех знала.

— Чего же ты молчишь?

— Ты давно не звонил. И вдруг…

— Не рада?

— Да нет, просто…

— Я писал тебе. Ты не ответила.

— Прислал поздравительную открытку. (Неужели правда не писал после той открытки? Думал ведь. Сколько раз собирался написать…)

— Где же ты была все-таки?

— Мы с Тамарой только что с вокзала.

— Ее встречала? — Он тоже знал все о ней, о всех ее близких.

— Нет, провожали.

— Ребят? Кстати, куда ты отправляешь их на лето?

— Их уже не надо отправлять, они уже сами! — В ее голосе была и улыбка, и гордость.

— Саша на второй перешел?

— Саша уже на втором, уехал со стройотрядом в Казахстан.

— И форму, значит, получил?

— А как же! Форма и эмблема на рукаве: «Студенческий стройотряд».

— А Микола где?

— Коля со своим классом на практике в колхозе.

— Они у тебя молодцы!

— Молодцы, — охотно подтвердила она.

— Так кого же ты провожала? — И не услышал ответа. — Кого провожала так поздно?

В трубке заспорили два голоса, потом прозвучал твердый Тамарин:

— Мы провожали мужа Риты.

— Какого мужа? Какой… — Страхов запнулся на полуслове.

— Мы… провожали… на вокзал… мужа… Маргариты, — четко, словно диктуя, повторила Тамара.

— Ради бога, Тамара Владимировна, дайте трубку Рите… Что все это означает, ты можешь объяснить?

— Виктор… Ты давно не писал и не звонил мне.

— Забыла, что я делал это и делаю почти уже двенадцать лет? — Стараясь не сорваться, Страхов протянул руку за сигаретой. — Забыла?

— Нет, Виктор, я ничего не забыла. И, если хочешь, напомню: последний раз ты писал мне — это та поздравительная открытка — три месяца назад. А не звонил полгода. И не виделись мы с тобой около двух лет. С твоей последней командировки.

— И кто же он, твой избранник?

— Человек! Мужчина.

— Исчерпывающая характеристика. И тебе хорошо с ним?

— Я уважаю его. И верю ему.

— Спасибо за правду.

— Я всегда была правдива с тобой.

— Это серьезно или просто… так?

— «Так»? «Такого», Виктор, с меня хватит.

— Другого захотела?

— Я устала, Виктор.

— А я? Я как же? Обо мне ты хоть вспомнила?

— Я тебя никогда не забывала.

— Сегодня убедился в этом.

— Я устала, Виктор.

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— А что еще ты хотел бы узнать?

— Уверен, что далеко не все знаю.

— Ты говоришь неправду. И знаешь это.

— Зато ты правдивая. Ну что же, прощай.

— Прощай.

— Кончили говорить? — спросила телефонистка.

— Кончили.

— Говорили тринадцать минут.

Она опустила трубку, и на Страхова, как при стихийном бедствии, навалился вдруг весь разрушенный мир.

Он так и не тронулся с места, так и продолжал стоять с этой безмерной тяжестью на плечах, не сводя глаз с телефона, словно в этом непрочном пластмассовом аппарате воплотилась вся чудовищная несправедливость того, что в одно мгновение, как землетрясение, разрушило, разметало не только стены, но и фундамент, на котором держалась вся его жизнь. В одно мгновение. За тринадцать минут («Говорили тринадцать минут»).

Дрожащими руками Страхов вынул из пачки сигарету, похлопал по карманам,