Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Нет, Павел Антонович! Не очередной. Виноват я перед вами, перед Сонечкой, перед всеми…

— Ладно, ладно… Вот расцелуемся, когда будешь в вагон садиться, тогда проберу за все чохом… А сейчас иди… Гуляй, — отвернувшись как-то очень поспешно, ответил Павел Антонович.

IX

Ясным июньским утром Андрей оставлял госпиталь, где пролежал больше года. Растревоженный ходил он по палате, почти не дотронулся до еды, а потом стал прощаться.

Арина Михайловна обняла его, поцеловала, перекрестила на дорогу.

— Пиши, голубок, не забывай… — И заплакала.

В самый разгар прощания в палату почти вбежал Павел Антонович:

— Не ел ничего, уважаемый. Не пойдет так, оставлю на неделю. Уезжать не значит нарушать порядок. Быстрей, без разговоров!

— Павел Антонович, я это нарочно, иначе за что бы вам ругать меня на дорогу? А так, видите, и причина есть. В вагоне поем. Смотрите, какой тюк! — Андрей засмеялся и добавил: — Спасибо вам, спасибо. За все.

X

Постояв на крыльце добрых десять минут (сердце билось так, что казалось — в комнате слышно), чтобы хоть немножко успокоиться, Наташа отворила дверь в приемную председателя райсовета и чужим, дрожащим голосом, которого никогда раньше не слышала у себя, поздоровалась с секретарем. Та окинула ее удивленным взглядом с ног до головы и неприветливо спросила:

— Вам кого? По какому делу?

— Мне?.. Я хотела поговорить… Мне нужно видеть… Березина. Председателя райсовета. — Последние слова она произнесла уже быстро, решительно.

— Председатель занят, видите, очередь. Ждите, если надо, — сухо сказала секретарша, не услышав точного ответа на свой вопрос.

— Хорошо, обожду… До конца, пока всех не примет. Я успею… — Наташа запнулась и, как обычно бывает в таких случаях, еще больше смутилась.

Она встала у окна и прислушалась. Из-за тонкой фанерной перегородки доносился мужской голос. Тон, которым он громко излагал свою просьбу, неприятен был всем сидящим в приемной.

— Так, товарищ председатель, прошу вас, отсрочьте недельки на две. Сами знаете, как с лошадьми в сельсовете. После войны что осталось, да и тех…

— Что «да и тех»? Короста заела? — перебил спокойный голос.

Проситель умолк. А другой, видно, встал (слышно было, как отодвинули кресло) и сделал несколько шагов, неровных, со скрипом, — наверное, протез.

Сердце у Наташи замерло… Его голос! А из-за перегородки доносилось ровно, чуть глуховато:

— Ни дня, не то что «недельки две». Твой сельсовет, Работько, на последнем месте. — В голосе председателя зазвучали новые, твердые нотки: — На войну нечего сваливать. Прошло время. Отгремело все. Строиться надо, жить. Пахать, сеять. Ясно? Ну, а короста… — Он на минутку замолчал. — Если, брат, не вылечишь коней, как все добрые люди сделали, не жди милости.

Наступила тишина. Потом снова раздался голос председателя:

— Сегодня понедельник, в субботу совещание. Доложишь, как идет посевная. А в среду гостей ожидай. Посмотрю, как идут у тебя дела. Вот так, товарищ Работько. Бывай здоров!

Последние слова Березина вызвали у Наташи странное чувство, которое она и сама не могла бы объяснить. «Где научился он этому начальственному тону? Неужели иначе нельзя объяснить, что невозможно откладывать посевную?!»

Дверь отворилась, из кабинета вышел мужчина лет тридцати пяти, вспотевший и красный как рак. Понуро, с надвинутой на глаза шапкой, он вышел на улицу. Дошла очередь до женщины, сидевшей на скамейке возле Наташи. Желтоватое лицо ее с разбегающимися морщинками у глаз свидетельствовало о трудной жизни. «Вдова, наверно», — подумала Наташа.

Женщина быстро встала, поправила рябенький платок, стянутый под подбородком, одернула черный стеганый ватник и пошла в кабинет.

Несколько минут за дверью ничего не слышно было. Потом Березин спросил:

— Какой группы инвалид?

— Безногий. Правой совсем нет. В хате без костыля двинуться не может. Какой из него работник? А я скажу слово, так председатель наш: «У тебя мужик пришел. Есть бабы, у которых никого нет, никто не вернулся к ним. А твой пускай колупается помаленьку во дворе, бревна строгает». А какие там бревна! В прошлом году с хлопчиком своим — от школы оторвала — свалила шесть елок, так покуда выпросила коня, три елки украл кто-то. А что из трех сделаешь? «Пускай бревна строгает». — Женщина заплакала и сквозь слезы продолжала: — Другим так и коня даст, и людей лес вывезти, и подводы — все. А я что могу? Четверо детей, и сам никуда. Знаете ведь, все спалили, все отобрали, окаянные. И где искать права, куда кинуться?

— Потерпите еще месяца два. Дело к лету идет. Я вам вот что скажу: в сельсовет мы пошлем строительные роты, солдат. Будут все делать тем, у кого пожгли. С этой бумажкой пойдете к председателю в сельсовет, он знает, что и как. Будет вам хата. Не скажу, что через неделю или десять дней. Подождать придется, а к осени в своей будете.

— Спасибо вам на добром слове.

— А что муж инвалид, ничего не попишешь. Сейчас много таких. Найдется и ему дело. Только протез надо заказать, с ним лучше, чем на костылях. Я дам адрес, куда вам обратиться…

Женщина вышла порозовевшая, глаза смотрели веселее.

— Прочитайте, пожалуйста, что он тут написал, — обратилась она к Наташе. — Сама вроде и читала, и писала трошки, а теперь плохо вижу, ничего не разберу.

Наташа взяла из ее рук заявление. И слова запрыгали у нее перед глазами. «Инвалиду Холоду строить хату в первую очередь. Наложить взыскание на председателя колхоза. Доложить 18-го. Березин».

Женщина забрала бумажку обратно и снова повернулась к Наташе:

— Ай-яй, какой человек! Ни крику, ни гонора. А сам, бедный, левой рукой пишет. Правую из кармана так и не вынимает. Не своя, верно…

«И руки нет!»

Посетители входили один за другим. Некоторые не задерживались, другие оставались дольше. Из комнаты доносился ровный, спокойный, знакомый голос Андрея. Люди выходили от него кто пристыженный, растерянный, а кто с поднятой головой или озабоченный неотложными делами.

Наташа сидела неподвижно, слушала… От напряжения пересохло в горле. Она пропускала и тех, кто пришел позднее, чем она, — ждала конца приема.

«Вот еще чудачка!» — удивлялась секретарша, но спросила мягче, чем раньше:

— Чего же вы ждете? После вас сколько уже прошло, а вы сидите.

— Н-ничего, я подожду, — глухо отозвалась Наташа, словно пробудилась от сна.

Секретарша еще раз взглянула на девушку и про себя решила: «Наверно, личное дело. А может, просить хочет о чем-то и так, чтобы не слышал никто, не помешал вдруг…»

В приемной уже никого не осталось. Наташа видела удивленный взгляд секретарши и понимала, что теперь уже можно и необходимо войти. И не могла.

За дверью чиркнула спичка, отодвинулось