Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

У дедушки черная форма морского офицера. На боку у дедушки кортик. На фуражке золотой якорь. А на золотых погонах три большие золотые звездочки — капитан первого ранга! Можно лопнуть от зависти.

А Ленька даже не оглянется на наш теплоход, на нашу палубу, на нас с Аликом.

И мне почему-то делается одновременно и грустно, и радостно.

Как все же хорошо, что у Леньки есть такой дед!..

1964

ПОВЕСТИ

МАЛЕНЬКИЕ ПОВЕСТИ

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

I

Ночь припала к земле — и не то дремлет, не то прислушивается…

— Что ты молчишь, Наташа? Чего загрустила?

— А тебе не грустно?

Андрей окинул ее долгим взглядом, сильно, до боли, сжал руку:

— Будешь меня ждать? Замуж не выскочишь?

И самому стало смешно, когда представил, что Наташка, эта сероглазая его Наташка, как называл ее мысленно, может выскочить за кого-нибудь другого, не за него.

— А как же, обязательно выскочу. Посчитай, сколько ждать, пока училище кончишь, — страхота!

Они помолчали.

— Пошли, Андрей, поздно уже, — заторопилась Наташа, но глаза говорили совсем другое.

— Посидим еще. Завтра же уезжать.

— Ладно. Пять минут.

— Десять.

Когда они подходили к ее общежитию, совсем уже рассвело.

— Иди, Наталочка, спи. А я — в гостиницу. Тоже попробую вздремнуть — и за тобой на вокзал.

— Андрей!..

II

Давно это было. 1941 год. Учеба. Надежды. Андрей… Пять лет прошло с того часа. Скоро опять май. А как изменилось все! Изменилась жизнь. Остались только воспоминания. Нет, лучше не думать, лучше не вспоминать.

Наташа закрыла окно, подошла к столу. Надо готовиться к занятиям. В школе она преподает первый год. Всю войну, в эвакуации, чего только не делала: в колхозе работала, санитаркой в эвакогоспитале, даже счетоводом была. Многое после института забылось, и теперь Наташе приходилось нелегко.

В шестом классе повторяют Коласа «На просторах жизни». Степка и Аленка.

Как занятно получилось тогда, в день их первой встречи. Вокзал. Давка. Ни пробиться, ни сесть, ни встать. А очередь за билетами! Вдоль стены завернулась в два раза. Вспомнила, как нашлось наконец место. Парень, видно, студент, — потертый, набитый до отказа портфель, поношенные ботинки, когда-то желтые, рубашка в полоску с расстегнутым отложным воротом, — взглянул на ее измученное лицо, сообразил, верно, что тоже студентка, потеснился, предложил сесть. Разговорились. Оказался земляком, из соседнего района. Тоже поступает в институт. Сдавал экзамены. Ее почему-то не видел. Да разве запомнишь всех — такой ералаш.

— А я вас, кажется мне, приметила. Такой высокий. — Сказала и покраснела, даже ушам горячо стало.

Вспомнили вдруг, как Степка Барута шел пешком сто верст в Минск «за наукой», и оба сошлись на том, что лучше идти пешком, чем «душиться» здесь, в этой сутолоке! Еще и билета не достанешь. Наташа за свои семнадцать лет никуда из дома не уезжала. Ей было жутковато. И паренек, заметив это, успокоил:

— Ничего, все образуется. Еще как достанем и уедем. Вам придется посидеть с вещами, а билеты я раздобуду сам. Если встать в очередь, через неделю не выберемся.

И она успокоилась. Большего счастья после сдачи экзаменов — справки о том, что зачислена, ей и не снилось. Только бы скорее в поезд и скорее домой.

В вагоне разговор почему-то опять зашел о Степке и Аленке.

— Как мне эта вещь нравится! Хотела, чтоб на экзамене спросили, да где там, другой билет вытянула.

— Видать, вы поклонница Коласа. — И вдруг спохватился: — Что это мы? Сколько времени уже болтаем, а не знакомы.

Познакомились.

— Андрей.

И тут же мелькнуло: «Как у Толстого — Андрей и Наташа». И осеклась… Ох и глупая ты, Наталья. Увидела парня — и готова влюбиться… Глупая.

III

Так было все это и больше не повторится. Нет, нет, не вспоминать, не думать!

Она придвинула, школьные тетрадки, стала проверять. Неожиданно захрипело, зашипело в репродукторе, раздался мужской голос. Наташа обрадовалась: уже несколько дней радио молчало, и было совсем одиноко. Передача велась из Минска. Диктор читал сводку о ходе посевной. Наташа взяла красный карандаш, внимательно вчитывалась в неровные строки, написанные детским, невыработавшимся почерком. Вдруг как ударило. Сердце стеснило в груди, на какую-то минуту оно замерло. Диктор назвал район. «Как говорил нам председатель райсовета товарищ Березин, в районе полным ходом идет сев яровых…»

О чем дальше шла речь, Наташа уже не слышала. «Березин» — звучало в ушах, сердце словно выскочить хотело из груди. Хоть бы еще раз снова услышать это «Березин»…

Фамилия Андрея. Но разве у одного него такая фамилия?

Она встала, подошла к окну. «Андрей?.. Не может быть. Он ведь погиб в сорок втором. Мать писала, что даже поминки по нем справляли. Сергей, Галя — все, все писали, что нет его. А вдруг?.. Если он, что тогда? Сидеть тут и гадать? Надо поскорее выяснить».

Мысли подгоняли, опережали одна другую… Что делать? Что делать?

Наташа отворила окно. Теплый апрельский воздух ворвался в комнату. Девушка подошла к столику, где стояли какие-то коробочки, флакончики и несколько фотографий. Среди них Андрей. Глаза, как и обычно, глядят куда-то вдаль.

— Что же ты молчишь? — вырвалось у нее.

Наташа долго стояла, еще и еще раз всматриваясь в его лицо. И тут же возникло решение написать Сергею, его брату. Если это он, почему же не искал ее? А может, женат? Но голос внутри требовал: «Все равно… Ты должна узнать… Еще раз написать…»

Карандаш нервно бегал по бумаге, словно боясь, что уйдет время и не придут больше слова, которые надо сказать сегодня же, сейчас же.

И только надписав адрес на конверте и опустив письмо в ящик, Наташа испугалась — как долго еще до ответа.

IV

— Павел Антонович, Павел Антонович, — в глазах медсестры Сонечки стоят слезы, — не пойду я в третью палату, хоть увольняйте, хоть что, все равно.

Уже свыкшийся с подобными заявлениями, Павел Антонович неторопливо поднял глаза от лежавшей перед ним книги и спокойно через очки взглянул на девушку.

— Очередная неприятность, Сонечка?

— Нет, вы только подумайте, — всхлипывала она, вытирая зареванные глаза, — целую неделю не слышу от него ничего, кроме как «оставьте меня». А сегодня так просто выгнал. Вы бы видели, какие у него глаза были…

Лицо старого доктора помрачнело: снова то же самое, и который уже день.

Палата эта и слышала,