Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но в этот раз жизнь перехитрила смерть. Пока что она еще робко выглядывала из полузакрытых глаз раненого. Он был недвижим. На бледном, без кровинки, лице с накрепко стиснутыми зубами лежал отпечаток страшных мук. Казалось, это покойник слегка расплющил веки, чтобы еще хоть раз поглядеть, что творится там, где некогда жил и он, человек.
При раненом не нашли документов. Никто не знал его имени, фамилии, откуда он, из какой части. В левом кармане гимнастерки лежала только завернутая в белую бумажку фотография. Совсем еще юная девушка, девочка с длинными черными косами, с еле заметной усмешкой в глазах. На обороте написано просто и коротко: «Приезжай — буду ждать. 10 мая 1941 года». Должно быть, та, что дарила, знала: он помнит ее имя и без всякой подписи.
Состояние раненого было угрожающим. Гангрена поднималась вверх по правой руке. Левая нога раздроблена в колене, осколок засел глубоко в бедре. И руку, и ногу необходимо было срочно ампутировать.
Павел Антонович сделал на своем веку немало операций, но в этот раз, когда он подошел к столу, руки его дрожали.
— Боже ты мой, такого парня кромсать!..
Раненый пришел в сознание только на третий день после операции. Сухие губы шевельнулись:
— Где я?
— В госпитале. Не говорите, вам это вредно, — шепотом отозвалась сестра, склонившись над ним.
Он строго взглянул на нее, перевел взгляд на простыню, натянутую до подбородка, потом снова на сестру, и она прочла в его глазах мучительный вопрос…
Затем слабым движением левой руки он откинул простыню и, не увидев правой руки, стянул простыню вниз правой ногой. Взгляд остановился на бинтах, опоясавших тело. Прошло несколько минут тяжкого молчания. Наконец он снова закрыл глаза.
— Оставьте меня…
С того дня, кроме двух этих слов, ничего нельзя было от него добиться. Уговоры, объяснения даже Павла Антоновича, который был счастлив, что спас ему жизнь, — все натыкалось на глухую стену молчания. Он отворачивал голову и тихо повторял одно и то же:
— Оставьте меня…
V
После длинной бессонной ночи, когда в окно уже заглянуло серое зимнее утро, он забылся тяжелым сном. Снилось детство. Кажется, сидят они на печи все трое — Сергей, Галя и он, — а мать, молодая еще, прядет кудель и рассказывает сказку. Они жмутся поближе к ней, слушают. И жалко им девочку, что заблудилась в лесу и попала в хату, где живут медведи. И еще страшнее, когда мать показывает, как ревут медведи, увидев спящую девочку. Но девочка просыпается от медвежьего рева и удирает в окно, из этого темного леса домой, к матери. Дети счастливы. Он, Андрей, прыгает на печке, смеется и… просыпается.
— Ну, что снилось, голубок? — Старая женщина в очках с роговой оправой нагнулась над ним. Широкое доброе лицо улыбается. В руках быстро бегают спицы. Он даже испугался от неожиданности: как похожа на мать, особенно в тот вечер, перед отъездом в училище… Он складывал чемодан, а она спешила довязать носки ему.
— Дома был, — новым, незнакомым голосом ответил он и сам удивился.
— А я погляжу: спишь и улыбаешься. Пусть поспит, думаю. Завтрак не убежит, а добрый сон не словишь. Дома побыл — повеселел.
Он смотрел, как проворно двигаются ее пальцы, накидывая на спицу одну петлю за другой.
Что-то неведомое раньше заполнило все его существо. Видел седые волосы этой женщины, выбившиеся из-под белой косынки, лицо в морщинах и руки. Будто туманом, чем-то влажным заслонило глаза. А нянечка, словно не замечая, продолжала:
— Пришла сегодня в седьмую — там такие же ребятки лежат. Мишка и говорит: «Няня, я вроде рыбу сегодня ловил». А сам смеется, заливается. «Чего тебе так смешно, спрашиваю, и где ловил-то?» — «Снилось, что ловлю в речке и кладу в ботинок. А он драный. Вьюны через дырочку и удрали». Смеется, аж заходится… Добрый сон много значит. Веселей человеку — он и поест лучше.
Вслушиваясь в ее слова, он забыл про боль и улыбнулся, а она вдруг спохватилась:
— Э, да что ж это я… Надумала тебя, голубок, вьюнами Мишкиными кормить. Сейчас принесу. Не хотела раньше — остыло бы. А будить пожалела…
И, положив серый клубок и вязанье на тумбочку, быстро вышла. А когда вернулась, он лежал, закрыв глаза. Слезы катились по бледным, впалым щекам. Няня бесшумно поставила тарелки и бодро сказала:
— Ну, голубок, пора и завтракать. Люди скоро по второму разу захотят, а мы с тобой все еще сказки сказываем. — Его обезоружили ее ласковые и вместе с тем настойчивые слова. Знал, что перечить, отказываться, как прежде, уже не сможет. Понимая это и не желая так быстро уступить, еле сдерживая волнение, чтобы не выдать себя, молчал.
Няня подвинула табуретку к его кровати, села и мокрым полотенцем стала осторожно вытирать ему лицо. В доброй улыбке ее, как он ни старался, не мог найти даже следа той с трудом скрываемой жалости, которую видел на лицах всех, кто заходил к нему прежде. Она подняла его голову одной рукой, а другой поднесла ложку.
— Попробуй, голубок. Бульон крепкий. Дай бог, на поправку пойдешь, тогда и аппетит будет. А теперь ешь. Не хочется, а ешь. Через силу, а ешь.
И снова ему вспомнилась мать. Еще совсем маленьким побежал за Тодорово гумно по льду с ребятами прокатиться, разогрелся там и снегу съел. И не потому, что пить захотел, а просто так, побахвалиться: вот он какой, с добрых два отцовских кулака снегу, а ничего с ним не случится, он не то что Костик Иванов, простуды боится… А потом, когда провалялся в постели больше месяца и уже на поправку пошел, долгое время еще ничего в рот не шло. И тогда мать, как теперь вот няня, нагнувшись над ним, кормила с ложки и приговаривала: «Ешь, сынок, через силу, а ешь. Не хочется, а ешь. Скорей выздоровеешь — и опять на улицу». Няня заставила попробовать всего понемножку, выпить стакан кофе. Он был не в силах сопротивляться. А когда она пришла в столовую, где ее с нетерпением ожидали все — и врачи, и сестры, и санитарки, — те только ахнули:
— Ну и Арина Михайловна, ну и волшебница.
Она отмахнулась от них, как от мух:
— Тоже, нашли волшебницу! Вы вот умники-разумники. Чуть в гроб не вогнали хлопца, голодом заморили, — и быстро назад в палату.
