Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Мицан ещё раз с силой приложится затылком о каменную кладку. Даже думать о таком было опасно. Эти люди взяли в долг не у него. Не у Мицана Квитои. Но именно Мицан был обязан принести полученную оплату в целости и сохранности. И он собирался это сделать.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто не подслушал его недостойные мысли, он поднялся на ноги и быстро зашагал в сторону «Латрийского винолея». В этом квартале он знал каждую улочку и закоулок, а потому, спустя совсем немного времени, оказался у стоявшего чуть особняком от остальных домов двухэтажного здания, чьи покрытые игривыми фресками стены увивал разросшийся плющ.

Войдя внутрь и кивнув протиравшей столы прислуге, он сразу отправился на второй этаж, который принадлежал лишь клятвенникам. Сегодня, правда, люди господина Сэльтавии ещё не успели заполнить свое излюбленное заведение и за большим столом сидели лишь Лиаф Гвироя, да двое молодых клятвенников. Первым был высокий и плечистый парень лет двадцати, одетый в расшитую красным узором белую рубаху с закатанными по локоть рукавами. Его звали Ирло Двигория, но Мицан, кажется, ни разу не слышал, чтобы к нему обращались по имени. Вместо этого все звали его Шатуном.

Вторым был худощавый Рего Квинкоя. Хотя этот бледный юноша с крысиным лицом покрытым желтыми пятнами и был старше Мицана всего на два года, он уже успел сделать себе имя на улицах. Его знали как толкового и очень везучего воришку, что мог пролезть почти в любую щель и вытащить обратно все самое ценное. Поговаривали, что однажды он даже пролез в особняк самих Ягвишей, вернувшись обратно с фамильной печатью этого знатного рода, которая зачем-то потребовалась господину Сэльтавии.

Мицан помахал им рукой и присел за общий стол, бегло оглядев его содержимое. Перед Лиафом лежала тарелка с поджаренными лепешками, большая плошка сметаны с чесноком, рассыпчатая брынза и пучок кинзы. Чуть дальше стоял глиняный кувшин и несколько небольших чаш. Юноша потянулся было к одной из них, но тут же получил по руке от Гвирои.

— Сардо говорил, что ты тут клялся при всех, что, дескать, до заката должок с одной лавки стрясешь. Было такое?

— Было, Лиаф.

— Ну и как, сходил в лавку?

— А то, — с вызовом произнес юноша. — Плевое дело. Они мой визит до самых похорон не забудут.

— Да? Ты что же, даже в штаны не насрал?

— Если кто там и обосрался, так это лавочники. Во что с них взял. Дивись чуду.

Мицан небрежным жестом вынул золотое солнце из-за пазухи и швырнул его на стол.

Лиаф поднял диск и внимательно осмотрел. Его густые брови изумленно поползли вверх, а рот приоткрылся. Он поднес добычу юноши почти к самому носу и покрутил перед глазами.

— Раздери гарпии мою печенку… вот это трофейчик.

— Что там, дядь, ценное что? — произнес, шмыгая носом, придвинувшийся крысоподобный Рего.

— Ещё какое ценное.

— А что это, дядь?

Лифут посмотрел на парня с нескрываемым удивлением, а потом перевел взгляд на Мицана и Шатуна. Оба парня смотрели на него с неподдельным непониманием.

— Да вы что, молодняк, неужели не знаете? Это ж светоч!

— Что такое, дядь?

— Светоч. Ладно эти, охломоны уличные, но ты то, Рего, вроде на цацки прошаренный всегда был.

— Извиняй, дядь. Не знаю такого.

— Ладно, поделюсь с вами наукой. В те времена, когда ваши отцы ещё в яйцах у своих дедов бултыхались, правил нами грозный царь. Убар Ардиш. Слыхали же про такого?

— Кто же про не знает, — отмахнулся Мицан. — Он когда издох, его сынка своя же охрана прирезала. А потом и всю царскую семейку под нож пустила.

— Про светоч вот тоже все знать должны, а вы все трое на него зенки таращили. Так что слушайте все, как с самого начало было. В народе да и в хрониках того царя как Алое Солнце не просто так запомнили. Правил он долго, так как власть от деда ещё молодым совсем получил, и надо сказать, по началу правил то он как надо. Много чего толкового и хорошего сделал. Всякие клавринские племена от границ отвадил. Фъергские гавани и поселки пожог. Сэльханских пиратов и их покровителей из Белраима прижал. Даже острова Рунчару завоевал.

— А это где такие? — хлопнул большими глазами Шатун.

— Рунчару, дубина! На карту что ли не глядел никогда? На юго-востоке архипелаг такой есть. Дуфальгарой ещё кличут. Они, правда, под нами недолго пробыли — как Убара Моруф призвал, островитяне наш гарнизон в миг перебили и вновь независимость провозгласили. Ну а нам тогда как-то не до них стало. Да и формально то они вёж в вассалах оставались. В общем, не прижилось завоевание. Но это ладно, глядишь ещё и поменяется все. Так вот, царь Убар за правление своё много чего сделал и много чего поменял. И внутри государства тоже. Вот хоть Кадиф — до него он на великую столицу не то, чтобы очень сильно смахивал. А он его перестроил и вся та красота, что вы вокруг видите, как раз при нем возникла. За нее, правда, провинциям сильно расплатиться пришлось, но так всегда и всюду по жизни. Ну и дороги тоже он много где проложил. Один Прибрежный тракт, по которому наши героические армии недавно маршировали, чего стоит. Но больше всего народ его за общинные земли боготворил. Тогда, да как и сегодня, у ларгесов почти вся лучшая пахотная земля в руках была, ну и много ее без дела простаивало. Владелец есть, а денег или рабов её обрабатывать у него нету. Ну а вольных людей он на неё не пускает, само собой. Вот царь Убар и повелел всю невспаханную землю у благородных отнять и за авлии, считай, на торги выставить. Да и нынешнее налоговое уложение тоже, по большей части, при нем составили. И по началу, если и прижимал он кого, так в основном ларгесов. В общем деятельный был правитель. Толковый. Вот только не давала ему покоя одна штука — изобилие богов в государстве: у нас, тайларов, вот двенадцать богов. Джасуры верят или в наших богов или в познание Великих сил. Мефетрийцы в Праматерь, Праотца и их детишек всяких. Вулгры — в клавринских богов, ну Рогатого там и всех прочих. У арлингов — пятеро извечных, один из которых и не мужик и не баба, а что то между. Дейки то ли духам, то ли деревьям, то ли духам в деревьях молятся. Кэриданцы — духам озер, ну а в верованиях сэфтов так вообще и спьяну не разобраться. Пара дюжин культов и все разное талдычат. А ещё уже тогда однобожники появились и все больше и больше народу в их обители шастали. В общем, государство хоть и одно, а богов и языков у него много и кроме тагм да сановников, его мало что вместе держит. Вот на двадцатом году своего правления решил царь это дело поправить и над всеми богами, культами и верованиями, поставить одного, верховного бога, который бы саму власть олицетворял. Ну, как есть в государстве царь, который главный над всеми, так должен быть и бог такой. Ну а кому как ни солнцу, что всякую жизнь дает, над всеми быть? Вот он его культ и учредил и повелел отныне всякому гражданину, подданному или рабу, почитая своих богов, превозносить в начале Животворящее светило и его, Убара, как живое воплощение. Как Вечное солнце. Откуда он новую веру эту взял — сказать сложно. Может у мефетрицев нахватался, ибо их праотец как раз за солнце почитается. Может за границей где услышал. Но насаждать её стали люто. Надо сказать, что Убар с самого начала правителем строгим и суровым был и возражений не терпел, но со своей новой верой и вовсе обезумел. В каждом храме он повелел установить светоч — символ новой, верховной веры. Всех жрецов обязал возносить ему мольбы, а простых людей — славить и на нем клясться. Ну а тех, что отказывались или упирались — хватали царские люди. Всякое с ними они делали. И пытали и били и просто запугивали. Но самых упрямых или невезучих прилюдно бросали в красные ямы. Знаете что такое, а?

— Не, дядь, рассказывай, — прогнусавил Рего.

— Хе, во молодняк, ничего не знаете. Страшное то было дело, скажу я вам: яму копали на несколько саженей в глубину, засыпали на четверть углями и кидали туда человека. Живого конечно. И умирал он там долго, зажариваясь понемногу. Ну и само собой, все его имущество в царскую казну изымалось. В каждом городе тогда на главной площади такая яма была, а иногда и по несколько штук. И каждый день, и каждую ночь вопили в них всякие упрямцы, дураки, смутьяны, оговоренные и те, кому по жизни не фартит. Но больше всех тогда, кстати однобожникам и ларгесам доставалось. Первым, потому как их вера всех богов кроме единого отвергает, а вторым гордость и родовая честь не позволяла в ножках у царя ползать. Ну и взять с них было куда больше, чем с простонародья. Так что темные и страшные тогда времена настали. Но что забавно, как раз тогда Кардиф и расцвел во всей своей красе, ведь Убар его провозгласил Городом Животворящего Светила и всячески обустраивал. На деньги тех, кто в красных ямах заживо испекся. Ну а искали всех тех, кто царскую веру отвергает, особые люди — светоносные. И у каждого из них, как знак что исполняют они волю самого Великого солнца, которого, правда, тогда в народе все больше Алым звали, был вот этот самый светоч, отлитый из чистого золота. Само собой, когда Убар на пиру упился, а всех его отпрысков прирезали, то владельцы таких цацек от них всеми правдами и неправдами избавлялись — кто переплавлял, кто закапывал, кто недругам подбрасывал и сам донос писал, а кто просто выбрасывал и молился потом всю жизнь, чтобы его никто случайно не вспомнил. Но были и те, что светоч сохранили. Как и веру в Животворящее светило. Так что непростую семейку ты навестил, Мицан. Совсем не простую.