Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Селестине Рабурден хочется и сохранить добродетель, и добиться для мужа повышения по службе. К несчастью, Рабурден наделен своего рода административным талантом. Дарование весьма опасное для чиновника, Бальзак хорошо знал чиновничий мир. Этот мир описывали ему и Эмиль Жирарден, и Лоран-Жан, и Анри Монье. Он вывел на сцену министерство и создал из этого блестящую комедию. Образу Рабурдена недостает выпуклости и силы, но второстепенные персонажи - Бисиу, Дюток, Пуаре и десяток других фигур набросаны рукою мастера, показаны и в служебной обстановке, и в частной жизни.

Бальзак не может только затронуть сюжет, он всегда идет вглубь, и роман, который должен был нарисовать семейную драму, стал широким историческим полотном. При Наполеоне всевластие императора отсрочило развитие бюрократии, задержало "тяжелый занавес, который, опустившись, должен был отделить осуществление полезных замыслов от того, по чьему приказу они осуществляются". При конституционном правительстве у министров положение шаткое, они заняты борьбой за свое существование, защищаются от нападок палаты, поэтому повсюду царят чиновники канцелярий, сотворившие себе из косности кумир, который именуется "докладной запиской" и убивает любое мероприятие. "Самые прекрасные деяния в истории Франции совершались тогда, когда не существовало еще никаких докладных записок и решения принимались немедленно", - говорится в "Чиновниках". Бюрократия, сплошь состоявшая из посредственных умов, обратилась в препятствие к процветанию страны; бюрократия по семь лет мариновала в своих папках проект какого-нибудь канала (намек на мытарства Сюрвиля), старалась увековечить различные злоупотребления, надеясь тем самым увековечить собственное существование.

Такие размышления привели Рабурдена (и Бальзака) к мысли о необходимости коренной перестройки административного аппарата. Число министерств сократить до трех, держать в них поменьше чиновников, зато удвоить и даже утроить им оклады - вот что требуется. Надо установить личный налог и налог на движимое имущество, косвенные же налоги, по мнению Бальзака и Рабурдена, необходимо отменить. "Во Франции о личном состоянии человека вполне можно судить по его квартире, по количеству слуг, по лошадям и роскошным выездам, и все это поддается обложению". Налоги будут тяжелыми. Но это не страшно. "Бюджет нельзя представлять себе в виде несгораемого шкафа, он, скорее, подобен лейке: чем больше она зачерпывает и выливает воды, тем больше земля процветает". Надо отметить, что эти идеи, весьма новые в ту пору, противоречили взглядам легитимистской партии. Автор романа, так же как его герой, плыл против течения. Ксавье Рабурдена ждет неминуемая опала, но в несчастье его утешит верность жены, красавицы Селестины. А кто утешит Бальзака?

Пока он разрабатывал финансовые планы Рабурдена, пристава коммерческого суда, на которых возлагалась обязанность заключать в тюрьму несостоятельных должников, ухитрились добраться до Бальзака даже в квартире супругов Гидобони-Висконти. Последние приказали своим слугам говорить, что господин де Бальзак тут не живет. Но в дело замешались предательство и хитрость. Некая "ревнивая Ариадна" выдала тайну писателя. Пристав коммерческого суда, переодетый в форму служащего почтовой конторы, заявил, что он пришел не для того, чтобы требовать деньги с господина де Бальзака, наоборот, он сам принес ему посылку и 6000 франков. Такой уловки оказалось больше чем достаточно, чтобы выманить волка из леса. Бальзак прибежал. Мнимый почтовый агент схватил его за полу халата и сказал: "Именем закона арестую вас, господин де Бальзак, если только вы не уплатите мне сейчас же 1380 франков и сумму новых судебных издержек". Дом уже успели оцепить. Надо было выполнить требование или идти в тюрьму. Госпожа Гидобони-Висконти заплатила, хотя и сама находилась в стесненных обстоятельствах.

Эти схватки с кредиторами и эти волнения убивали Бальзака, и все же он мог гордиться выполненной работой. "Гамбара", "Массимилла Дони", "Выдающаяся женщина"... "Надеюсь, дровосек достаточно нарубил дров? Надеюсь, чернорабочий не сидит сложа руки?!" И тем не менее, когда Бальзак осмеливался выйти из своего тайника, еще находились парижане, которые спрашивали у него: "Ну что? Ничего новенького не собираетесь выпустить?" На бульваре он встретил Джеймса Ротшильда, и тот осведомился; "Что вы сейчас поделываете?", хотя роман "Выдающаяся женщина" уже две недели как печатался в газете "Ла Пресс"! Ах, как изнурял его этот сизифов труд, как мучительно было непрестанно вкатывать на гору каменную глыбу! В письмах к госпоже Ганской он все перебирал свои вечные обиды: "Неужели мне надо в пятый или шестой раз объяснять вам причины моей нищеты?.." И вновь начинались жалобы: в 1828 году родные отказали ему в куске хлеба; позднее его закабалил скаредный Латуш, потом обанкротился Верде; ростовщики, давая деньги в долг, драли по двадцать процентов; потом случился пожар на улице По-де-Фер; потом произошел ужасный крах "Кроник де Пари"! Эвелина упрекает его за расточительность? Но ведь для человека, у которого каждый час стоит пятьдесят франков, траты на лошадь и экипаж - сущая экономия; да и если писатель не имеет вида богатого человека, издатели будут его обирать.

"Если в вас не вызывает восхищения человек, который, неся бремя такого долга, одной рукой пишет, другой сражается, никогда не совершает подлости, не унижается ни перед ростовщиком, ни перед журналистами, никого не умоляет - ни кредитора, ни друга, не падает духом в самой недоверчивой, самой эгоистичной, самой скупой в мире стране, где дают взаймы только богачам, где писателя преследовали и преследует клевета, где говорят про него, что он сидит в долговой тюрьме, тогда как он в это время был возле вас в Вене, - если такой человек не вызывает в вас восхищения, значит, вы ничего не знаете о делах мира сего!.."

Ева Ганская и в самом деле ничего не знала о делах парижского мира, и Бальзак втайне жалел, что больше нет у него драгоценной советчицы великодушной Лоры де Берни, которая вселяла в него бодрость в дни его юности, помогла стать писателем, воспитала его вкус... Никогда она не боялась написать на полях рукописи: "Плохо!.. Фразу надо переделать..." Ему так хотелось, чтобы Эвелина Ганская заменила умершую.

"Cara carina [милая душечка (ит.)], поймите же своим светлым умом, озаряющим сиянием ваше прекрасное чело, поймите, что я полон слепого доверия к вашим суждениям о литературе; в этом отношении я считаю вас наследницей ангела, утраченного мною; все, что вы мне пишете, тотчас становится предметом долгих моих размышлений. И поэтому я жду "с обратной почтой" вашей критики по поводу "Старой девы". Как хорошо умела все подмечать та, что была мне очень дорога, та, которую я считал своей совестью и голос которой все еще звучит в моих ушах! И вот прошу, перечтите роман и страница за страницей делайте свои замечания, отмечая точно, какие образы, какие мысли вас коробят, указывая, следует ли их убрать и заменить другими или только внести в них поправки. Говорите без всякой жалости и снисхождения. Смелее, дружочек!"

Госпожа Ганская отнюдь не была глупа или недостаточно образованна для того, чтобы стать "литературной совестью" Бальзака, ей недоставало того, что отличало Лору де Берни, - бескорыстного восхищения писателем и вместе с тем ласковой откровенности в своих суждениях. В переписке Бальзака с Чужестранкой, да и во всех их взаимоотношениях, несмотря на любовные воспоминания, не чувствуется душевного согласия. Эвелина порицала, проповедовала, рассуждала, а он все вздыхал, что их разделяют и взгляды, и расстояние.

И снова он пускался в жалобные сетования. Поток фраз, где глаголы поставлены в настоящем времени, напоминал порою монолог из "Женитьбы Фигаро".

"В 1827 году я хочу оказать услугу фактору типографии, а из-за этого в 1829 году оказываюсь обремененным долгами на сумму в сто пятьдесят тысяч франков и остаюсь без куска хлеба в жалкой чердачной каморке. Мимоходом я уподобляюсь Дон Кихоту, защитнику слабых, надеюсь поднять дух в Жюле Сандо и трачу на это слабое существо четыре-пять тысяч франков, которые могли бы спасти кого угодно, но уж только не его!.. Мне тридцать восемь лет, я погряз в долгах... Уже седина серебрится в моих волосах... Ах, Эвелина, Эвелина, как ты мучаешь меня!"

К началу лета 1837 года Бальзак мечется, как раненый зверь. Великолепный мозг отказывается работать. В одном легком при выстукивании слышна целая симфония хрипов. Добряк доктор Наккар, неустанный спаситель, встревожен и посылает своего пациента в Саше, предписав ему не работать, развлекаться, совершать прогулки. Разумное предписание! Не работать! Да ведь нужно закончить "Цезаря Бирото" и написать "Банкирский дом Нусингена"!

Развлекаться, совершать прогулки? Но ведь он кашляет "по-стариковски"! Бывают минуты, когда у него пропадают все силы, вся энергия. И он жалуется в письме к Ганской: