Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Самая большая беда Цезаря Бирото состоит в том, что он прост, как и его брат, турский священник; он наивно доверился Нусингену, Клапарону и дю Тийе, так же как аббат Франсуа Бирото доверился вероломному Труберу. Цезарь Бирото не предвидел возможности разорения, к которому его привело собственное тщеславие, зато он благородно реабилитирует себя, отдав в уплату долгов весь имеющийся у него актив, вместо того чтобы нажиться на своем банкротстве, как это сделали бы на его месте Гранде или Нусинген. В романе возникает также, говорит Ален, "тень Катона Старшего в образе москательщика Пильеро", прототипом которого Бальзаку послужил дядюшка Даблен. "Не нашлось бы, пожалуй, другого состояния, нажитого более достойным, более законным, более честным путем, чем состояние Пильеро. Никогда он не запрашивал цену, никогда не гонялся за покупателями". Таков был и Даблен, "торговец скобяными товарами, человек большой души" и верный друг.

Итак, с одной стороны - Катон из скобяной лавки и античные добродетели, а с другой - банкиры, дельцы, дисконтеры, ростовщики. Замечательная книга! Какое в ней превосходное знание предмета (Бальзак мог вложить в нее и пережитые им самим треволнения должника, преследуемого кредиторами, свой опыт по части просроченных векселей и быстро надвигающегося краха)! Какое широкое историческое полотно и какая строгость построения! Медленному восхождению Цезаря к вершинам успеха противопоставляется симметрически построенная картина его постепенного упадка. Величие и падение. Первая часть кончалась балом, который дают супруги Бирото, желая отпраздновать награждение парфюмера орденом Почетного легиона, и, несомненно, отдаленным образцом этого празднества явился бал, данный Дабленом по случаю бракосочетания своей племянницы, девицы Пепен-Леалер. Бальзак писал тогда Ганской: "Нынче вечером иду на бал! Я - и вдруг бал! Ничего не поделаешь, придется пойти, любовь моя. Дает этот бал единственный мой друг, с готовностью оказывавший мне услуги".

Чтобы выразить счастье Цезаря Бирото, Бальзак в романе обратился к Бетховену, к торжественному финалу его симфонии до минор, и передал ее в зрительных образах. В конце второй части романа Цезарь, добрая слава которого восстановлена благодаря его честности и стараниям преданных друзей, вдруг слышит, как у него в голове и в сердце отдаются могучие звуки симфонии. "Эта возвышенно-прекрасная музыка заискрилась, засверкала, запела трубными звуками в его усталом мозгу, для которого ей суждено было стать трагическим финалом..." Никогда французская литература не создавала такую великолепную буржуазную эпопею, картину до мелочей точную и величественную. Но автор порой сомневается в своем творении. "Не знаю, как у меня получится "Цезарь Бирого", - пишет он Ганской. - Скажите свое мнение до того, как мне удастся его издать и прочесть в напечатанном виде. Сейчас я питаю к нему глубочайшее отвращение и могу только проклинать его - так он меня утомил".

Рядом с "Бирото" Бальзак рисует другую створку диптиха - "Банкирский дом Нусингена", или искусство наживать богатство, поставив себя выше законов; агнцу, обреченному на заклание, каким оказался Цезарь Бирото, противостоит хищный волк: банкир Нусинген нарочно прекращает платежи, желая напугать кредиторов и выкупить по дешевке свои векселя; этот финансист возвысился не путем усердного труда, а благодаря своей смекалке. Нусинген не страшится волнений на бирже, как моряк не страшится бури. Он знает, что курс ценных бумаг повышается и понижается, как морской прилив. Волны прилива и отлива несут его. Вокруг Нусингена теснятся честолюбцы, понявшие суть игры: Растиньяк и дю Тийе обогащаются; жертвы - Боденор и Рагон - разоряются, следуя глупым мнениям советчиков. Всю эту историю рассказывают в отдельном кабинете ресторана четыре циничных кондотьера прессы и финансового мира: Андош Фино, Эмиль Блонде, Жан-Жак Бисиу и начинающий, но уже посвященный в стратегические маневры, банкир Кутюр. Эти свидетели, насмехаясь над Бирото, утверждают, что в тех обстоятельствах, при которых Бирото умер от волнения, Нусинген стал бы пэром Франции и получил бы офицерский крест Пометного легиона. Блонде в заключение приводит слова Монтескье: "Законы - это паутина; крупные мухи сквозь нее прорываются, а мелкие застревают". Что касается Бальзака, мы его находим повсюду в этих двух пророческих книгах: он был Цезарем Бирото, но он понимает и психологию Нусингена; он хотел бы стать Растиньяком и оживляет своим остроумием реплики Бисиу и Блонде. И разве сам Бальзак не является одним из тех "дерзких бакланов, рожденных в пене, венчающей гребни изменчивых волн" его поколения? Но долги захлестывают его, он боится, что кончит так же, как Бирото, и в утешение себе создает фигуру Нусингена.

Очень тяжел был 1837 год. Огромная правка в корректурных листах "Цезаря Бирото", которые нужно было сдавать в определенные сроки, заставляла Бальзака работать день и ночь, и он работал, поставив ноги в горчичную ванну, чтобы избежать опасности кровоизлияния в мозг. Седины в волосах у него еще прибавилось - он чувствует, что силы его иссякли. Первого января 1838 года он пишет Зюльме Карро: "Привет 1838 году, что бы он нам ни принес! Какие бы горести ни скрывались в складках его одеяния, не стоит сетовать! От всего есть лекарство, этим лекарством служит смерть, и я не боюсь ее". Спасаясь от таких мыслей, Бальзак ищет убежища во Фрапеле. Он надеется поработать там над продолжением "Утраченных иллюзий", но он так устал, что чувствует непреодолимое отвращение к писательскому труду. И уж очень обидна ему несправедливость критики! Напрасно он создает шедевр за шедевром, критика отказывается поставить его в один ряд с Шатобрианом, Ламартином или Виктором Гюго. Ему предпочитают Эжена Сю - на литературном горизонте уже поднималась, поблескивая фальшивыми камушками, звезда этой новой знаменитости.

Зачем же ему убивать себя таким неблагодарным трудом, когда он видит перед собою огромные богатства - протяни руку и бери - серебряные рудники в Сардинии? Стоит только приобрести концессию, и он достигнет свободы, он будет богат. Но Бальзак не решается поговорить о своих замыслах с финансистами - какой-нибудь дю Тийе украдет у него идею. Он открылся только майору Карро, славному и ученому человеку, инженеру, окончившему Политехническое училище, проект Бальзака не показался ему нелепым, однако он не захотел участвовать в изысканиях или финансировать предприятие. Карро не отличался энергией, он обладал "огромным умом математического склада", принадлежал к числу людей, которые судят о жизни без всяких иллюзий и, "не видя в ней логической цели, спокойно ждут смерти, чтобы быть в расчете со своей эпохой". Как же сколотить необходимые для путешествия деньги? Бальзаку пришлось прибегнуть к последним оставшимся ему верными друзьям - доктору Наккару и портному Бюиссону. "Матушка и одна небогатая родственница тоже пришли на помощь, отдав последние крохи".

Перед отъездом из Фрапеля Бальзак, находившийся так близко от Ноана, решил повидать Жорж Санд. Некоторое время у них были довольно холодные отношения из-за Жюля Сандо, но теперь Бальзак разделял те чувства, которые великая Жорж питала к "маленькому Жюлю". "Это конченый человек", - говорил он. К тому же госпожа Ганская коллекционировала автографы, а ей хотелось получить автограф писательницы. В феврале 1838 года Бальзак из Фрапеля написал Жорж Санд, прося у нее разрешения совершить "паломничество в Ноан... Я не хотел бы уехать, не увидев львицу Берри в ее логове или соловья в его гнездышке". Жорж Санд тоже не любила ссориться с гениальными людьми, она тепло пригласила Бальзака. Он приехал 24 февраля.

Бальзак - Ганской:

"Я добрался до замка Ноан в субботу на масленице, в полвосьмого вечера; Жорж Санд я нашел в огромной одинокой спальне, она была в домашнем костюме, курила после обеда сигару у камелька. На ней были красивые домашние туфли из желтой кожи, отделанные бахромой, ажурные чулки и красные шаровары. Нравственный ее облик все тот же. Зато отрастила двойной подбородок, словно каноник. На голове ни одного седого волоска, несмотря на ужасные ее несчастья; все такое же смуглое лицо, все так же блестят прекрасные глаза; по-прежнему у нее глупый вид, когда она задумывается; изучив ее хорошенько, я ей говорил когда-то, что у нее весь ум сосредоточен в глазах. Она живет в Ноане уже год, живет печально, очень много работает. Ведет приблизительно такой же образ жизни, как и я. Ложится спать в шесть утра, встает в полдень, а я ложусь в шесть часов вечера и встаю в полночь. Но я, разумеется, приноровился к ее привычкам, и мы с ней в течение трех суток разговаривали; начинали после обеда, с пяти часов вечера, и кончали в пять утра, и за эти три дня наших бесед я лучше узнал ее (да и она меня), чем за четыре года, когда она приходила ко мне ради Жюля Сандо, которого тогда любила, и потом, когда была близка с Мюссе. Мы встречались и в ее доме, так как я изредка бывал у нее.