Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

"Музыкальная партитура мне неизменно представляется колдовской тарабарщиной, оркестр всегда кажется каким-то нелепым, странным скопищем уродливых деревянных инструментов, более или менее изогнутых труб, более или менее молодых физиономий оркестрантов с пудреными волосами или подстриженных в кружок, над лицами возвышаются грифы контрабасов, или их перечеркивают очки, или же физиономии приникают к медным спиралям и кольцам, а то наклоняются над бочками, которые почему-то именуются барабанами; на всем этом сборище играют отблески света, отраженного рефлекторами, все оно усеяно нотными тетрадями, производит более или менее в лад какие-то странные движения, сморкается, кашляет".

На самом-то деле Бальзак знал толк во всех искусствах, он восхищал самое Жорж Санд, когда высказывал свои взгляды на музыку. Яков Штрунц взял на себя техническую сторону в рассказе "Гамбара", но оказался слишком многоречив.

Только Бальзак мог сделать приемлемыми для читателя эти длинные технические отступления: "Квартет гурий (ля мажор)... Модуляции (фа диез минор). Тема начинается на доминанте "ми", затем повторяется в ля мажоре" - и так далее, на протяжении десяти страниц. Вписать в свой рассказ эти термины не представляло большого труда для автора. У всякого другого они были бы просто невыносимы, но в потоке захватывающего бальзаковского драматизма проходили незаметно.

В рассказе "Массимилла Дони", опубликованном в 1839 году (написанном, однако, в 1837 году), Бальзак применил эти идеи и к любви, и к музыке. Избыток страсти убивает искусство, так же как он убивает иногда мужскую силу. Мужчина может "спасовать" перед обожаемой женщиной и проявить себя темпераментным любовником с куртизанкой, которую он не любит; так и прекрасный тенор может самым жалким образом сорваться в ту минуту, когда он испытывает возвышенное музыкальное волнение.

"Если художник, на свою беду, полон страсти, которую хочет выразить, ему не удастся передать ее, ибо он сам воплощение страсти, а не образ ее. Искусство идет от ума, а не от сердца. Если сюжет произведения властвует над вами, вы становитесь его рабом, а не господином. Вы тогда подобны королю, замок которого осажден народом. Чересчур сильно чувствовать в ту минуту, когда надо осуществлять замысел, - это равносильно мятежу чувств против дарования..."

Словом, воображение истощает силы человека, и он уже не способен действовать. Мысль не только убивает, она лишает мужественности.

Этот рассказ Бальзака, один из самых лучших и самых "смелых", развертывается в двух планах. Эмилио, князь Варезский, безумно влюбленный в Массимиллу Дони, герцогиню Катанео, знает, что его ждет неизбежное фиаско, если он попытается овладеть ею; Дженовезе, первый тенор оперы, великолепно поет, когда на сцене нет его партнерши Клары Тинти (которую он любит, тогда как она любит Эмилио); но возле Клары он ревет, как осел. Один французский врач подсказывает спасительный выход. Массимилла Дони, чистая и непорочная красавица, для спасения Эмилио должна сыграть неприглядную роль куртизанки (которая согласна на этот подлог), лечь в ее постель и таким образом обмануть своего возлюбленного с ним самим. "Только и всего? - с улыбкой отвечает она врачу. - Если нужно, я превзойду Клару Тинти, чтобы спасти жизнь своему другу..." Быть может, роман Стендаля "Арманс" подсказал писателю этот скользкий сюжет. Бальзака всегда преследовали мысли о физиологии любви. Гениальной выдумкой было уподобить бессилие любовника бессилию художника и приписать их неудачи избытку страсти. Рассказ был подкреплен прекрасными тирадами об искусстве Россини, которыми Бальзак вновь обязан был Якову Штрунцу. Как того требовал принцип перехода персонажей из одного произведения в другое, рассказ был связан с другим рассказом, "Гамбара", где Массимилла Дони, перескочившая из одного повествования в другое, спасает жизнь старому музыканту.

Бальзаку всегда было достаточно нескольких часов, чтобы понять характер города или общества. В рассказе "Массимилла Дони" он описал венецианское дворянство, когда-то первое в Европе, а теперь, увы, вконец разорившееся. Среди гондольеров встречаются потомки былых дожей, принадлежащие к более древней знати, чем нынешние властители. "Знатные люди Венеции и Генуи, писал Бальзак, - не носили титулов. Самым высокомерным гордецам достаточно было называться Квирини, Дориа, Бриньоле, Морозини, Мочениго..." Он описывает, как грустит его герой Эмилио Мемми, который оплакивает старую Венецию и не может не думать "о прежних днях, когда из всех окон старинного дворца Мемми лились потоки света, когда у столбов его причала на канале теснились сотни привязанных гондол; когда на лестнице, которую лобзали волны, толпились нарядные маски; когда в большой зале, уставленной накрытыми столами, раздавались веселые голоса пирующих, а в окружавшей зал ажурной галерее звучала музыка и, казалось, вся Венеция стекалась в дом, оглашая смехом мраморные лестницы...".

"А ныне голые стены, лишившиеся прекрасных гобеленов, потемневшие потолки безмолвно льют слезы. Больше нет в покоях турецких ковров, нет красивых люстр, убранных гирляндами цветов, нет статуй, нет картин, нет больше ни веселья, ни денег - могущественного посредника веселья! Венеция, этот Лондон средневековья, падала камень за камнем, человек за человеком. Мрачная зелень, которую лагуна поддерживает и ласкает у подножия дворцов, казалась князю черной каймой, которую провела природа в знак траура. И вот наконец обрушился на Венецию, как ворон на труп, великий английский поэт и прокаркал ей в лирической поэзии, которая служит первым и последним языком человеческого общества, стансы мрачного De Profundis! [Из глубины (воззвал) (лат.) - погребальный псалом] Английская поэзия, брошенная в лицо городу, который породил итальянскую поэзию!.. Бедная Венеция!.."

Быстро угадывая интуицией чувства своих друзей, Бальзак понял гордую печаль угнетенной Италии. Рассказывая в повести "Массимилла Дони" о представлении в театре Феличе оперы Россини "Моисей", он показал, насколько эта тема - стремление порабощенных евреев вырваться из неволи была созвучна тайным страданиям слушателей. "Не возносится ли музыка ближе к небу, чем все другие искусства, раз она может в двух музыкальных фразах сказать, что значит родина для человека?" Когда раздаются первые аккорды арф в прелюдии к молитве освобожденных евреев, Массимилла Дони замирает и, облокотившись на бархатный барьер ложи, слушает, подпирая голову рукой. Зрительный зал бурными аплодисментами требует повторения молитвы.

"Мне кажется, будто я присутствовал при освобождении Италии", - думал обитатель Милана.

- Эта музыка заставляет поднять склоненную голову и порождает надежду в самых унылых сердцах! - воскликнул римлянин...

- Пойте! - шептала герцогиня, потрясенная последней строфой, исполнявшейся так же, как ее слушали, с мрачным энтузиазмом. - Пойте! Ведь вы свободны..."

Нельзя не восхищаться тем, что Бальзак, когда дела его были так расстроены, когда его преследовали кредиторы и издатели, нашел в себе силы столь замечательно воплотить свои итальянские впечатления. Он всегда любил музыку; в Италии он почувствовал, как много музыка говорит душе, пробуждая в ней воспоминания и смутные, быть может, никогда еще не изведанные волнения.

Бальзак - Ганской:

"Вчера пошел послушать бетховенскую симфонию до минор. Бетховен единственный человек, вызывающий у меня зависть. Я скорее хотел бы быть Бетховеном, чем Россини или Моцартом. Есть у этого человека дивное могущество... Нет, дарование писателя не дает таких радостей, ведь мы рисуем что-либо законченное, определенное, а Бетховен бросает нас в беспредельность!.."

Кроме итальянских рассказов, он написал за один месяц (а не за четыре дня, как надеялся) "Выдающуюся женщину" ("Чиновники"); роман занял в газете "Ла Пресс" семьдесят пять столбцов.

"В этом проклятом месяце я провел почти без сна тридцать ночей - вряд ли я спал больше шестидесяти часов за все это время. Мне некогда было бриться, и при всем моем отвращении ко всякой рисовке я все-таки хожу с козлиной бородой, как члены "Молодой Франции". Лишь только закончу это письмо, приму первую за месяц ванну; думаю об этом с некоторым страхом, боюсь, что ослабеют все фибры моего существа, ведь я дошел до предела, а надо снова впрячься в работу, чтобы закончить "Цезаря Бирото" - он становится просто смешным из-за постоянных отсрочек. К тому же "Фигаро" уже десять месяцев тому назад уплатила мне за него деньги".

Сначала Бальзак намеревался придать героине романа "Выдающаяся женщина" некоторое сходство со своей сестрой Лорой Сюрвиль, написав историю привлекательной и честолюбивой женщины, пытающейся добиться продвижения по службе мужа, человека более скромного, чем она, и протолкнуть его к труднодоступным вершинам. В романе Селестина Рабурден вышла за чиновника, правителя канцелярии в министерстве финансов. Так же как и Сюрвиль, Рабурден не знал своего отца, этот невидимый и влиятельный сановник помог Рабурдену в начале его карьеры, а затем перестал о нем заботиться, вероятно потому, что умер. Селестина, порядочная и красивая женщина, с трудом сводит концы с концами. Утром, в капоте, в старых шлепанцах, кое-как причесанная, она сама заправляет лампы, сама ставит кастрюли на огонь (портрет усердной хозяйки, застигнутой врасплох среди ее тайных утренних хлопот, Бальзак списал с Лоры Сюрвиль). И вот на сцену выступает Клеман де Люпо, секретарь министра, который насильно врывается к Селестине и находит, что в небрежном одеянии она прелестна, что плохо застегнутая ночная кофточка заманчиво приоткрывает грудь. Де Люпо, от которого зависит карьера Рабурдена, ведет себя дерзко.